Поначалу мир казался чуждым. Но они знали, зачем пришли, прочитали это в душе ретивого священника, едва не положившего жизнь на то, чтобы дозваться их. Первые дни все казалось… неправильным. Мир был таким же, каким и был, если не считать прошедших лет. Люди были людьми, но сами ангелы казались себе ограниченными. Безмолвие, витавшее вокруг них, разбилось не сразу, но лишь тогда, когда они впервые осознали, что не помнят имен друг друга. А следом пришло понимание, что не помнят они и себя самих. Мир был таким же, как и всегда, но откуда они это знали, память ответ была дать не в силах.
Тем не менее, священная миссия оставалась единственным маяком для каждой. Где-то на границе сознания им виделись могучие скалы Гейерова Предела, высокие башни древнего замка, названия которого они не помнили. И саркофаг, смутно знакомый, был именно тем, что необходимо было туда доставить. Миссия была непогрешимой, а Киссам не ошибался, но теперь ошибаться могли они. Без памяти веков, памяти рождения в зареве чудесного рассвета они ощущали себя обедневшими, осиротевшими и утратившими силу. О да, они чувствовали, что когда-то могли сокрушать скалы, побеждать чудовищных демонов и разгонять стаи вервольфов не слишком утруждая себя, однако теперь их сила была не столь уж и велика, пусть по сравнению с людьми вокруг они и оставались могущественными и невероятными.
Довольно быстро ангелы обрели речь, подражая людям, а потом ощутили и бури эмоций, кажущихся невероятными для кого-то, жившего с начала времен. Слабые и беззащитные по сравнению с собой прежними, они, тем не менее, стали куда более человечными и мир вокруг, едва скорбь ушла, стал чем-то завораживающим, неисчерпаемым для изучения и восторгов. Он был мрачен, их Иннистрад, но и в мрачности его сквозила тонкая, очаровательная красота.
Побитые дороги, бесконечные болота, похожие на гротескных насекомых деревья, пожухлая трава – вот то, что видели многие. Но они видели попытки тяжелого труда людей сделать мир удобнее и шире, жадность природы, не желавшей сдаваться их молоткам и топорам. Жажду жизни, заставлявшую неказистые стволы рваться в небо, а травы и цветы, тусклые, но прекрасные, каждый сезон вновь пытаться подарить миру немного красоты.
Мир был печальным, свет почти не проникал в него, а затянутое дымкой облаков небо казалось плачущим, хоть дождь и редко падал на склоны бурной реки Кирч. Сильные, храбрые люди, составлявшие караван, каждый день боролись с дорогой и тяжелыми колесами повозок, боролись с коротким сном, скудной пищей и тяжестью доспехов на плечах. Но каждый раз, когда взгляд того или иного мужчины падал на ангелов, в сердцах их загорался свет веры, глаза блестели от непролитых слез надежды, и люди, отважные люди Иннистрада забывали о печали и лишениях, двигаясь дальше. Они были готовы умереть даже за призрак надежды, даже за пустое обещание, лишь бы оно давало хоть какую-то опору для ног, готовых до последнего вздоха шагать вперед и вверх.
Прошло две недели с тех пор, как они выехали из Ханвейра в составе каравана на четырнадцать фургонов и повозок. Большинство людей здесь были торговцами, держащими путь в Стенсию или Кессиг, но были и паломники, решившие присоединиться к святой миссии, защищая как караван, так и груз, что покоился в центральном фургоне. Этот фургон был необычным: плотно закрытый, обитый металлом кузов щетинился с бортов стойками для оружия и копий с серебристыми наконечниками, в ложах покоились десятки болтов и стрел для арбалетов и луков, а маленькая башенка сверху, позволяла осматривать все вокруг, насколько хватало глаз. Хотя с высотой полета ангела, конечно, ей было не сравниться.
Этой необычной крепостью управляли Годрик и Тео, те самые доверенные лица епископа Киссама. Тео был всего лишь священником, но как чувствовала Беатрис, в нем еще теплилась сила веры, а посох, украшенный Серебряным Хомутом мог направлять белую ману пусть и не так искусно, как она сама, но для человека – уверенно. Годрик же был охотником на волков и вампиров. Высокий, футов шести ростом, он был худощав и жилист, двигаясь ловко, словно снежный барс. Две рапиры из истинного серебра и ручной арбалет, были столь же изящны, сколь и смертоносны, и судя по его движениям и выправке, Годрик умел ими пользоваться не хуже, чем поводьями. Их фургон никогда не застревал в ямах, а четверка лошадей часто была самой свежей из каравана, когда ночь находила их лагерь. Тео же, пусть возницей и был скверным, каждый вечер тщательно ухаживал за каждой лошадью так, словно она была человеком его паствы. Чистил, кормил овсом, ласково избавлял от сбруи, словом, относился к ним с любовью и искренней заботой. Его чисто выбритый череп уже сверкал от пота, но он не позволял себе остановиться, прежде чем заканчивал с каждой, и только тогда подходил к походному костру, где Годрик уже варил в котле не особо вкусное, но питательное варево, да ставил палатки.
Так и происходило все день за днем, подкупая покоем и миром. Один только инквизитор то и дело оглядывался по сторонам или просил одну из ангелов подлететь выше, не в силах избавиться от паранойи.
На тринадцатый день путешествия по земле стелился липкий туман. Он достигал коленей лошадей и осей фургонов, прокрадываясь в сапоги и создавая атмосферу неприятной сырости. Река шумела где-то за холмами справа, слева стояли густые хвойные леса, на которые многие то и дело оглядывались, опасаясь волчьего воя. Неподалеку показались руины сожженного села, вид которого тут же вызвал рой пересудов. Версий произошедшего было столько же, сколько и рассказчиков, и Тео, с улыбкой, старался услышать то, что говорили на тележке перед ними, один лишь Годрик задумчиво жевал травинку и мрачно оглядывал местность:
- Не нравится мне этот туман, - наконец хмуро заявил он, и вздохнул. – Беатрис, прошу вас, взгляните что вокруг, моя старая рана что-то разнылась, не к добру это, помяни мое слово Авацина.