Кастор медленно стянул окровавленную толстовку, оставив себя обнажённым. Он улёгся на старый диван, взятый с уличной обочины. Теперь диван стоял в центре пустынного зала. Рядом нашлось место для тумбочки с подломленной ножкой и промышленной напольной лампы, сейчас выключенной. Одежду Кастор вешал на спинку. Одеяла не имел. Пружины скрипнули только один раз.
Кастор заложил мускулистые руки за голову и смотрел в потолок, где угадывались очертания пузатых вентиляционных каналов. В бетонных недрах завывал ветер, а цокот крысиных коготков в темноте повторял зигзаг лестницы и наполнял старое здание жалким подобием жизни. Сквозь потолок Кастор видел четверых детей.
Дети прыгали на крыше угловатой сгоревшей машины. Прыгали и прыгали, перебрасываясь заливистым смехом. Вздымались майки, открывая впалые животы. Сверкали счастливые улыбки. Стоптанные сандалии гремели по упругой чёрной крыше, а с груды кирпичных обломков неподалёку смотрела неряшливая толстая женщина в цветастых платьях:
— Хусейн! Хусейн!
Дубовые дубинки хлестали его плечи. Они взлетали и падали с решительной жестокостью. В те времена полицейские не боялись выходить один на один с толпой. Их защищали только круглые щиты из мутного органического пластика, похожие на щиты греческих гоплитов. На головах белели шлемы с козырьками, которые теперь носят в конных клубах. На поясах блестели тяжёлые связки наручников. Полицейские били его, упавшего, наносили удар за ударом. Кто-то вырвался из толпы с криком:
— Хусейн!
На грязной белой футболке пестрел логотип американской «Нации ислама», хотя к тому времени она уже называлась «Мусульманской миссией» или как-то ещё. Реформа, чтобы смыть пятно криминального прошлого. Не все считали, что должны что-то смывать. Не все считали позорным своё право поднять головы вслед за великим Элайджей Мухаммадом, сказать своё слово, быть услышанными. Марш Миллионов перевернул американский ислам и чёрные гетто, соединил их и бросил в бушующую пучину времён. Браун смотрел на себя, поднимающего кулак перед разношёрстной и грязной толпой. Теперь он сам стоял на груде щебня, а призрак женщины растворился вдали.
Его пальцы бережно опускали бомбу в большую оптовую банку из-под бобов «Кнаббс». Динамит оказалось несложно достать под видом строительного подрядчика, занятого на буровзрывных работах. Несколько нужных бумаг, поддельные подписи и участие неравнодушных друзей сделали всё за Брауна. Он сидел в трейлере, в тесном кружке молодых чернокожих, один из которых неумело разжигал бонг в пластиковой бутылке. Браун сделал ему замечание, не отрываясь от присланной по телефаксу инструкции. Через несколько дней ударил взрыв.
Из темноты проступало скуластое лицо Старого Человека. Его глаза блестели там, где от труб отстали лохмотья серебристой теплоизоляции. Старый Человек. Le Vieillard. Тот, кто рассказал Брауну о другом восстании и другом рабстве, случившихся много десятилетий назад. Его настоящий Отец, его Сир.
— Я нарекаю тебя Кастором вслед за Кастором из Кардена, святым отшельником и епископом-первострадальцем, — гулко говорил мистер Соломон. — Я нарекаю тебя Кастором вслед за Кастором Диоскуром, братом своего бессмертного близнеца. И как Зевс даровал бессмертие Полидевку, но не разрушил узы братской любви, так я дарую его тебе, не разрушая узы твоего служения. Отныне ты — Кастор Браун.
Коленопреклонённый мужчина, облачённый в белые брюки, счастливо улыбнулся.
Кастор с содроганием всматривался в камеру-обскуру собственного прошлого, а беспощадная память выдавливала на пластине новые и новые образы. Светотень и мрак манили Кастора, и больше не было мудрого Отца, который удержал его от падения в бездну. Теперь Кастор был один на своих Тёмных улицах.
Обрывок брезента качался над выбитыми дверями. Вскоре его сизой шкуры коснулся рассвет. Глаза Кастора остановились в пустоте.