– Спасибо – неожиданно спокойно ответил Фелицит. Зажав паёк в левой кисти, он аккуратно, высоко поднимая ноги, пошёл на десять шагов.
Девять шагов.
Восемь шагов.
Чуть не запнулся о уклон. Семь шагов.
Шесть. Он точно идёт по нужной стороне, или свернул не туда в этом воющем вихре?
Пять шагов, все вперёд, и все спокойно.
Четыре.
Когда идёшь с открытыми глазами, не видишь, как неровна земля. Три шага.
Два шага, обгорелая ветка? Не могу проверить единственной рукой.
И один.
Последний шаг Фелицит сделал, одновременно опускаясь на колени в пепле. Путешествие во мраке оказалось изматывающим жилы и кости, хотя во сто крат оно было меньше марша от Андарока.
Наклонившись к могиле Клавдия, монах зашептал
– Прости. Тогда, ослеплённый от гнева, я не понимал. Теперь лишь прозрел. Не чудовища погубили тебя и не стрелы, и не воровство в ночи. Я и лишь только я убил тебя, бездумно крича о гневе и разрушении. И ты предпочёл остаться во тьме. Прости.
Осторожно, стараясь не выронить из единственной руки слипшиеся куски мяса и сухарей, он начал поминальную трапезу. Священник давно не различал вкуса, но сейчас отчётливо чувствовал на языке пепел. Пепел, и прах, витавшие в воздухе, окружавшие его, давившие, кажется, готовые сорвать его с плоскости земли.
На секунду подняв плащ, священник придержал еду обугленной своею костью, и ощутил оголившимися нервами жидкость. Вода? Нет, наверное, это был мясной сок.
Уверенно вынув из наплечной сумки боевой молот - почему так не слушаются пальцы? - Фелицит с глухим стуком положил его оглавьем на землю, и вцепился в рукоять рукой.
Он должен держаться. Должен быть сильным. Должен быть стойким.
Во имя Дагрунда, отвечал он сотни раз в жизни.
– Мои спутники в безопасности – прошептал он неведомо кому, прижавшись лбом к рукояти молота – я оставил им свою воду, и они сами взяли мою еду. Они знают как сражаться и куда им идти. Я отдал долг по защите монастыря, пока не выдержали сами стены. Исполнил долг перед Лордом и перед Королем. По всем счётам уплачено.
Мысли спутываются и для раздумий приходится их толкать, будто в костре с полупотухшими углями, чтобы они разгорелись.
Одна мысль бьется, горит, мерцает. Ее не поймать, уставший мозг хватается за все подряд, за родные леса, за выкованные клинки, за время детства, но не может ухватить эту важнейшую мысль:
"Я же не донёс исповедь отца схиархимандрита"...
В пепельной пустоши, около остатков чудовища, стоял на коленях монах, в последней молитве положившего голову на рукоять молота. По одной стороне обгоревшего латного доспеха шёл желтый плащ, а в бороде застряли крошки от сухарей.
С щеки упала слеза.