01. СМЕРДЯЩАЯ РЕКА
— Ман-худ се инакаар карата-хун!
Тогда пророк узрел. Убеждённые следовали за ним.
Они омыли руки камфорой и цветочным маслом. Холодная весна 1884 года,
поздний вечер Как уродливый чёрный торос, Лондон расстилался везде и всюду. Над медленной, валкой, больной рекой лился газовый свет. В тусклом блеске сгущались тени, смешивая пакгаузы и причалы, доки и портовые конторы. Все они принадлежали восточному Лондону. Ист-Энду. В той же степени дну мира, в которой он был его столицей.
Со дна стакана философ — например, детектив-инспектор мистер Уильям Грин — может прийти к наблюдению, что это не ты живёшь в Лондоне, а он поселился в тебе. Так часто говорят. Судачат в бесчисленных пабах, которые зовутся то «Колокольный звон», то «Кабанья голова» (в ней, если не врёт молва, сочинял Шекспир). Так дискутируют в клубах Уайтхолла, в кофейнях Сити, в адвокатских Иннах и ливрейных компаниях, в Столичном комитете и Вестминстерском дворце. Шепчут контрабандисты в подвалах прибрежных трактиров и проповедуют викарии в многочисленных церквях. Говорят учёные, кэбмены, дешёвые актриски и флегматичные лодочники. Днём кажется, что весь Лондон говорит. Из каждого проулка несётся речь на множестве языков.
Дымят его трубы. Грохочут хэнсомы на две персоны — например, вот мистер Тиллинг в Пекхэме, крупнейший хозяин лондонских кэбов: вы бы видели тамошние конюшни! Шумят печатные прессы на Флит-стрит. Заводы Гринвича изрыгают чад. Аплодируют в театре Хеймаркет. Стада пароходов фильтрует брюхо огромных Индийских доков. Матросы из Калькутты, курильни китайского мака, плечистые докеры, евреи-торгаши с одёжного развала в Спиталфилдс — они повсюду. И Лондон тоже всюду. Не было на Земле города столь же прекрасного и уродливого, как Лондон королевы Виктории, чьё царствие казалось вечным.
Но если днём этот город гремит, то ночью засыпает, окутанный тяжким, липким туманом. Вспыхивает голубой свет — это газовые фонари зажигаются от шеста фонарщика с пылающим на конце факелом. Мосты над Темзой, днём забитые постоянным затором людей и лошадей, ночью пустеют. Растворяется публика. Одинокие чистильщики валят кучи навоза на свои телеги. Свинцовые облака затягивают чёрное небо; из «мастерской мира» Лондон становится городом-тенью. На улицах остаются патрули, бандиты, шлюхи и самоубийцы. И, конечно, театралы, ведь когда умрёт ночной Ковент-Гарден, умрёт само искусство. Люди интересного склада — например, возьмите необычного магната мистера Ч.А. Кларка, доктора медицины — усматривают здесь тонкую иронию.
Лондон состоит из улиц-ущелий, кирпичных аллей и требухи черепичных крыш. Над ним клубится сонм печных труб. Мальчишки-трубочисты вынуждены чистить их голыми, страдая от рака кожи. Вырастая, они теряют работу или подставляют худощавые задницы посетителям «весёлых домиков». Никто не смог сосчитать всех этажей, балконов и переходов Лондона. Шахты его лестниц, извилистые подворотни, анфилады мрачных дворов и биллион слепых окон, закрытых ставнями и решётками, рваными сетками и грязным стеклом. Переломанный, искалеченный, изуродованный ландшафт ныряет в лондонский смог, похожий на густое гороховое варево — тот самый смог, что в пятьдесят восьмом нарекли Великой вонью.
* * *
Да что говорить! О лабиринте переулков Ист-Энда осведомлён любой, кому Бог сохранил глаза и здравомыслие. Куда интереснее закоулки, которые возникают в душах. Ведь Лондон меняет людей. Выворачивает их, вытряхивает как носок, набитый чёрной угольной сажей, и надевает назад, путая ноги. Что лучше изобразит Уайтчепел, нежели история о круглой жизни?
На прошлой неделе гувернантка оставила юного джентльмена на улице, пока посещала ателье готового платья. Обаятельные дети Уайтчепела, отец и мать которых — дощатые мостовые, увлекли мальчишку в аллею. Им требовались одежда и ботинки, поэтому жертву раздели донага, чтобы стыд мешал позвать на помощь, а стопы изрезали битым стеклом, чтобы дать фору своему бегству. На воскресной мессе у церкви Святой Троицы констебль Грэхем встретил одного из налётчиков, подрезающего карманы прихожан. Констебль отвёл двенадцатилетнего плута за угол, где кулаком разбил лицо в кровь, а на другой раз обещал убить. Эту сцену застала словоохотливая миссис Померсдорф, и следующим утром «Морнинг Стар» напечатала возмущённую статью. Никто из местных, впрочем, не подумал осуждать констебля.
Есть и забавная история. Подлинная загадка. Инженер Джозеф Бэзельджетт пригласил пятьсот человек на обед в канализацию, где чествовали новую насосную станцию. Пока гости обедали, наслаждаясь мавританскими мотивами в архитектуре гидроузла, их цилиндры бесследно исчезли. Куда? Почему? Никто не знает. Лондон выстроен на костях своего предка, сгоревшего дотла, а тот помнит королей англов и римский Лондиний на берегах подземной реки Уолбрук. Под улицами Лондона лежат другие улицы. Они хранят секреты более страшные, чем пятьсот пропавших шляп.
Где-то есть другой Лондон, светлый и праздничный. Тот, где салоны и кофейни залиты светом, где блистают актрисы. Где Диккенс давал лекции, где не знают равных мудрость Флоренс Найтингейл и сострадание леди Пибоди. Ещё два года назад старик Дарвин пылко проповедовал там учение о всемирной эволюции. Всё это есть, но так далеко… изгиб Темзы отделил богатых от бедных, а будущее — от беспросветного социального тупика. Из Службы столичной полиции тот Лондон почти не видно.
* * *
Зарядил ночной дождь. Без пяти десять донёсся грохот — закрывались гигантские ворота дока Миллуолл на Собачьем острове. В сыром воздухе царила кромешная мгла, против которой едва держался фонарь на передке чёрного кэба. Лошадь неуверенно шарила копытами, сойдя с привычной брусчатки в утрамбованную земляную грязь. Вдоль обочин тянулась вереница унылых кирпичных зданий; неказистых и тёмных. Этаж выше, этаж ниже: никого не волновало. К сырости примешивалась неистребимая вонь дёгтя, вездесущий запах гари и цементной пыли. Оголтело брехала собака — псина из тех, что никогда не заткнутся. Ночь спрятала очертания огромных пакгаузов и железнодорожных терминалов, занимавших практически весь Собачий остров, однако не могла спрятать запахи.
Улица шла под уклон, без предупреждения оканчиваясь зарослями осоки у вязко плещущей воды. Та была черна словно нефть; будто ездок смотрел не в Темзу, а в бездонный колодец, не имеющий противоположного края. Огней на диком южном берегу не горело. Кто помнил столичную топографию, помнил и то, что от Гринвича до самого сельского Вулвича тянутся мёртвые болота. Летом к Вулвичу ходили пароходы, набитые любителями пикников, не знавших, где извергаются в Темзу городские стоки. Паромщики рассказывали, что четверти часа в такой воде хватало, чтобы назавтра кончиться от брюшной колики.
Из травы дыбились маленькие дряхлые пирсы, поросшие многолетним слоем тины. Слабые волны качали несколько вельботов и большой паровой катер. Больше ничто не выдавало в длинном дощатом бараке с деревянным забором здание Речной полиции. Станция Блэкуолл казалась заброшенной и тёмной, однако, стоило кэбу остановиться, из заскрипевших ворот выглянул рослый мужчина в форменной шляпе, отличавшей полисменов с Темзы от сухопутных собратьев. Отблески света выхватывали над номерным воротником овал белого лица с жёсткими усами и кривым носом.
Рядом с привратником стоял другой мужчина, кутаясь в пальто цвета грязной мыши. Непримечательный, с мясистым лицом и неровными клочковатыми волосами под шляпой. Не слишком высокий, не слишком щуплый — его Чарльз тоже не знал.
— Вы? — с дружелюбием клозета спросил дежурный. Щурясь, он поднял свой фонарь. — Давайте за мной. Доктор уже здесь.
Заунывный лай никак не заканчивался. Мистер Чарльз Айзек Кларк был на месте.