Хоть Самуил и старался не подавать виду, в пути стало заметно, насколько сильно сказались на нем события этого дня. Свет пылающего щита, из явленного чуда веры низведенный до не слишком удобного фонаря, еще сильнее заострял черты его изнуренного лица, делал круги под глазами особенно черными, а засохшую кровь на рукаве — пронзительно алой, как кардинальская мантия. Удивительно, как пастор умудрялся не только не свалиться в одну из ложбин, изрезавших овражистые склоны, но и предостерегать остальных.
По сигналу идущих впереди Гарольда и Урсулы пастор быстро погасил щит и, насколько мог, приглушил шаги. Причина такой предосторожности обнаружилась скоро. Теперь единственный круг света маячил впереди, и ничего не значащий разговор внутри него разыгрывался перед нечаянными зрителями неторопливо и значительно, как представление на причудливой сцене. Жутковатые красные колпаки только усиливали сходство. Когда заговорил Гарольд, пастор, завороженный этим минутным предощущением чего-то зловещего, ответил не сразу.
— Думаете, пленников держат прямо там? Да есть хоть что-то святое у этих людей? — приглушенный голос пастора дрогнул от сдерживаемого возмущения. — Наверняка внутри их больше, и слушать нас они не будут. Нужно готовиться к бою. В вопросах тактики полагаюсь на госпожу Латту — не обессудьте, господа.
Пастор нашарил в темноте плечо Урсулы и легонько сжал: не священник благословляет прихожанина, а человек ободряет человека.
— Вы проявили большую храбрость там, на развилке, — прошептал он. — Да направит Илматер вашу руку.