Строчки на стенах были похожи на ручьи, текущие в горизонтальном направлении и лишь иногда, когда рука писца уставала и начинала поддаваться земному притяжению, рукописные ручьи поддавались вместе с ней, начиная стекать на пол. Это были потоки сознания, без видимого начала или конца, без абзацев, часто даже не разбитые на отдельные предложения. Почти все они касались «Дэвида» и «Лауры», чьи имена возникали вновь в вновь, иногда сокращаясь до инициалов, иногда заменяемые местоимениями «он» и «она». Надписи говорили о чувствах — страхе, одиночестве, боли, зависимости, надежде, гневе, обречённости, привязанности... любви. Поймать нить было сложно, предложения были наполнены словами неопределённости, объединёнными в одну фразу со словами решимости: «наверное, я уверена», «кажется, это совершенно точно», «может быть, всё решено», и прочее в таком же духе. Это не выглядело бы так странно, если бы «он» и «она» не сменялись так же внезапно на «ты» и «я», несколько раз, в одном предложении. И если бы «Дэвид» в одной и той же полной рефлексии строчке то и дело не становился «Лаурой», а «Лаура» раз за разом не становилась «Дэвидом».