Помедлив секунду, Норберт прикрыл глаза. Его руки на мгновение замерли. Забота вампира, растерзавшего перед ним двух человек, оказалась до странности приятной. Ангария не видел в ней противоречия, которое, быть может, следовало заметить. Сквозь потрясения от череды смертей пробивалось что-то иное, чему Норберт не мог дать названия. От этого чувства дрожали руки и едкий штопор вворачивался в живот подростка, отталкивая и притягивая одновременно.
— Я... — он запнулся.
Слова, которые хотелось сказать, показались Норберту напыщенными и жалкими. Метафизический демон Хагена собственной смертью предъявил иллюстрацию к тем драгоценным и глупым принципам, которые каждый подросток считает самыми искренними на свете — до тех пор, разумеется, пока не забросит их. И вот они получили проверку на прочность.
Норберт вслушивался в себя. Почему его не тошнило, как, наверное, должно было? Почему, едва шевелясь от обессиливающего страха, он не уполз в укрытие, а безучастно созерцал расправу? Почему, почему чернота жизни, эта притягательная сука-апатия, так манила его к себе?
А теперь измазанная кровью Кристин возлагала на него свою заботу... Проезжая на колёсах сквозь рейвы, встраивая джойнты в систему умозаключений, разжигая бонг под собственным мировоззрением, Норберт презирал себя. Ненавидел и... как ему стало ясно, любил. Любил за падение в бездну и саморазрушительное очарование нигилизма. Любил за то, что смог шагнуть с тупикового обрыва Среднего Запада. Счастье Норберта жило в отказе от себя. Это Кэт или Бони, спотыкаясь, бежали за ним. Опекали, заботились, верили. Омерзительный эгоизм. А как теперь?
По-жалкому злая улыбка тронула уголок чувственных тёмных губ.
— Я не боюсь умирать, Кристин, — обнимая её, с благодарностью шепнул подросток. — Я даже не знаю, хочу ли жить.