Вместо ответа Хагену в зимней ночи полыхнули два красных фонаря. Они осветили плотный наст, изрезанный мозаикой протекторов, такой же вечной, как бетон и камень древнеримских дорог. В алом зареве снег казался залитым кровью. Верный знак, что «Понтиак» стал на тормоз, а вот его передача шагнула в режим езды. И действительно, Кристин видела, как рука подростка медленно сместила рычаг. Пальцы Норберта казались слишком тонкими, слишком детскими, чтобы управляться с фактурой такой сильной машины. А сам Норберт практически исчез в виниловой черноте салона, сливаясь с ней — чёрная куртка, чёрные джинсы, даже волосы и ботинки. Словно «чёрное на чёрном», как антитеза супрематической композиции Казимира Малевича. В тусклом свете от заправки мелькнула дорожка слезы, перечеркнувшая щёку вокалиста. Румяную и бледную одновременно, если так вообще могло быть.
Странно, но Норберт не замечал того, что плачет. Только голос почему-то сел. Должно быть, много кричал на морозе?
— Штангенциркуль, идиот... — прошептал он, отвечая неясно кому. — Это бесполезно...
Машина, ночь, выбор. Чувство дежа-вю охватило его, как будто Норберт уже переживал это всё однажды, в точности так. И, будто следуя давно принятому решению, Ангария убрал ногу с тормоза. Он носил девятый размер обуви: вполне достаточно, чтобы упереться в широкую футуристическую педаль. Однако его нога едва не соскользнула, а шины завизжали под багажником, перемалывая снег.
— Бесполезно! — крикнул Норберт так, что Хаген мог его услышать.
А потом «Понтиак» сорвался в ночь. Ангария не двигался. Левая рука — на руле. Правая — на рычаге роботизированной коробки передач. «Штангенциркуль. Очаровательный, властный идиот, который всегда делал то, что ему хотелось. Бони, чтоб тебя...»