Бьёт тело крупная дрожь, пульсирует в висках близкая память о первых днях германского наступления. Как стреляли в ночи по силуэтам, как бежали от танков, как пробирались по лесам, пугаясь каждого птичьего крика. Водишь дулом винтовки по лесу, перебирая деревья-укрытия, Рядовой Диксон, но врага нет.
Тебе показалось. Чёртова мнительность благословенна будь. Без неё точно убьют, а лучше уж наверно так, но зато живым, живым... Это просто лес, просто снег. Никого.
Гражданские подарок не берут, показывают жестами, что могут сгрузить взятые "по ошибке" ящики наземь, что им чужого не надо, что как же так, без охраны же склад, кто ж знал-то! Понимаешь почему-то их путанные оправдания, Рядовой Диксон, но от них тебе не легче. Это же не спонтанный визит в гости, где от угощения принято один раз отказываться, а потом уже принимать, и все всё знают, но всем правит сытая и уютная вежливость. Тут от лишней банки консервов может зависеть чья-то жизнь. Никто не знает, сколько продлится эта проклятая осада.
Подбежавшие парни с отделения помогают бельгийцам осознать всю серьёзность ситуации, в которую они попали. Рандеву с остальными происходит где-то на середине тропы, ни дать ни взять просто какая-то соседская встреча: бельгийцы с обеих телег даже разговор какой-то спокойный завязывают, криво ухмыляясь на собственную неудачу.
Миллс переводит их просьбу остаться с транспортом и лошадьми, без них ведь ни старику, ни его внукам до дома по такому снегу не добраться. Супругам со второй телеги тоже не улыбается перспектива лишится своего коня. Может и на жалость давят, а может просто не верят, что им что-то вообще вернут. А чего уж теперь-то терять? Лучше хотя бы попробовать напроситься в добровольные теперь уже помощники. В конце концов, если кто-то будет править лошадьми, то кому-то из своих не придётся выпускать оружия из рук.
***
Сколь тропке не виться, а спустя четверть часа или около того отряд Уайта добирается и до её конца. Заложенный майором Десобри в первые дни обороны Бастони склад действительно впечатляет: крытые маск-сетками груды ящиков, аккуратные рядки бочек с топливом, даже подобие забора, впрочем, совсем не законченного.
Впечатляют и масштабы грабежа. Весёлый галдёж на французском слышен ещё на подходе, а как, ускорившись, выруливает пехота из-за последних деревьев опушки, так тут же перед глазами встаёт настоящий базар, просто какая-то предрождественская ярмарка! Только шаров и гирлянд не хватает.
Бельгийцев тут человек 40, не меньше, и с ними по меньшей мере десяток подвод, у кого-то и санки, кто-то просто перекладывает армейское добро в собственные сумки и рюкзаки. Женщины живо обсуждают, как пустят на кройку и шитьё тёплые зелёные пледы, дети лакомятся шоколадом, не дожидаясь возвращения домой, а кто-то из мамаш уже вытряхивает из карманов своих чад патроны и гранаты пока их солидные папаши с интересом изучают автомат Томпсона.
При виде нагрянувших на праздник военных все разом стихают, а спустя несколько тягостных секунд молча же начинают расходиться. Только что была толпа, а вот уже и прорехи видны, словно старая ткань на руках расползается в стороны человеческая масса. У кого-то сорваться с места получается сразу, и вот уже скачут мимо солдат-янки телеги с добром, которые ещё можно успеть остановить, но что тогда с вон теми, что только упаковались и тронулись? А с теми, что уходят пешком через лес? А с вон теми-то что делать, сукины дети заводят джип и грузят ящики прямо на него!