"Проиграна лишь битва, но не война."
Набившая оскомину фраза, столь часто повторяемая в мирное время учениками и их учителями, спортсменами и их тренерами, работниками и их начальниками. Здесь, в занесённом снегом и брошенном прежними жильцами трёхэтажном доме в центре Бастони, эту отвратительную аксиому не произносит никто. О ней, быть может, думают, но высказать вслух, при товарищах, прошедших вместе с тобой огненный и ледяной круги ада? Таких тут нет. Тут все понимают, все чувствуют задубевшей на холоде и ещё до конца не отогретой кожей ー нельзя выиграть войну, не выиграв ни одной битвы. А здесь пока что почти никто ничего не выигрывал.
Можно, конечно, собрать вокруг себя молодых парней из последнего, самого невезучего, пополнения, и до посинения травить победные байки про Африку, Францию и Голландию, но для слишком многих вокруг война началась отсюда, с Люксембурга и Бельгии. По глазам видно ー после всего пережитого не поймут. А ты сам-то себя услышишь при таком рассказе, ветеран?
Ты штурмовал пески Юта-бич, Лойд Диксон, ты взрывал серые танки в зелёном аду живых изгородей Нормандии, ты видел краутов на расстоянии вытянутой руки и пережил каждую встречу с ними чтобы стать достойным рассказчиком. Почему ты ещё не звезда казармы?
Ты оставил сотни засечек пулями на деревьях Хуртгенского леса и наверно не только на них, Честер Саммерс, ты стрелял по вспышкам встречных выстрелов и слышал полные боли крики не только вокруг себя. В чём ты точно можешь быть уверен, так это в своём умении выжить, ты бы легко стал директором грёбаного университета выживания, случись такой вдруг где-нибудь в Штатах. Только вот где твои ученики?
Ты повидал на своём военном веку не так много, Томас Уайт, но ты сохранил хладнокровие в самых тяжёлых ситуациях, и это сохранило твоих людей, многие из которых сейчас тут и в любой миг готовы по первому же твоему знаку подняться и кивнуть: "возглавляй, но не повтори того, через что мы прошли, мы верим ー ты не повторишь!". А ты сам в это веришь, Сержант?
Это была не битва, а настоящее избиение.
Все знали, каждый солдат во всей чёртовой дивизии знал о скоплении вражеских сил за рекой Оур.
Патрули находили следы подготовки к наведению понтонных мостов, видели чужих разведчиков, брали языков и вытряхивали из них такие сведения, от которых волосы вставали дыбом. За рекой целые дивизии! Сотни и сотни панцеров! Люксембуржцы, как простые так и члены сопротивления едва ли не хором подтверждали слова пленных, казалось, любой гражданский по ту сторону реки знает простой и ясный ответ на вопрос, готовится ли наступление. Чёрт подери, в те или иные ночи шум моторов перегоняемых на позиции чужих машин был слышен даже часовым на постах!
И всё равно командование оставалось глухим и слепым ко всем, даже самым детальным отчётам.
Ни одной попытки перегруппироваться или подтянуть больше сил, чтобы просто довести численность личного состава на оборонительных рубежах до уставных значений. В зону ответственности одного только 110-го полка 28-й Пехотной входило около 13-ти миль, расстояние, обычно обороняемое как минимум вдвое большими силами. Что и говорить, людей хватало лишь на отдельные блокпосты и важные узлы вроде городов и мостов.
Когда под внезапный артобстрел сами ночные облака превратились целой полосой германских прожекторов в один длинный светоотражатель, многие не поверили своим глазам, но что оглушило сильнее вражеского удара, так это беспомощность командования, чья цепь распалась почти сразу, ведь уже на второй день наступления в плену у краутов оказался даже полковник Фюллер, не говоря о многих других офицерах меньшего калибра. Узлы обороны сражались сами по себе, но даже нанося серьёзный урон врагу вынуждены были бессильно наблюдать, как обтекает германская пехота их позиции, усиливая натиск на тыловые части, а упрямцев оставляя на закуску идущим по следу танкам. Своя родная броня нелепо тратилась на встречные бои лоб в лоб, попадала в засады на марше и сгорала целыми колоннами или просто приезжала в одну часть очередного раздираемого боями Марнаша или Хозингена и, не найдя командира защитников, уезжала восвояси. Ситуация менялась так быстро, что самыми точными и эффективными приказами сверху неизменно были "держаться Х часов!" и "отходить на рубежи под Н!", всё остальное просто не выдерживало первого же столкновения с реальностью, в которой одна дивизия попала под каток из четырёх вражеских.
Самыми подготовленными в итоге оказались те, для кого наступление не было секретом, и они же испили чашу поражения до дна. Стычки в ночных лесах, бои за горящие амбары на ключевых дорогах, сражения на разбитых снарядами улицах бельгийских городков ー дошедшие до самой Бастони рядовые пехотинцы видели всё.
Видели перевёрнутые указатели и перерезанные провода, видели спрятанные в сугробах трупы военных полицейских. Видели стрельбу гаубицами прямой наводкой, видели останки накрытых вражеским огнём батарей. Видели расстрелянные на узких извилистых лесных дорогах германские танки, видели расстрелянные на тесных кривых улочках танки американские. Видели сдающиеся под пулемётным огнём роты краутов, через несколько часов освобождаемые целыми полками их товарищей, видели героическое упорство, кровью и потом, по щиколотку в гильзах выигрывавшее лишние часы невесть для кого, но награждаемое по исчерпанию возможностей к обороне расстрелами десятков упорствовавших.
Нельзя было сказать, что крауты шли убивать всё живое и оставлять за собой выжженную землю. Слишком многие из них были слишком молоды и представить себе не могли таких больших потерь в первые же дни своего наступления. Они не знали, как реагировать на смерть друзей. У них было ещё неостывшее после боя оружие в руках, перед ними стояли, задрав руки в небо, убийцы их близких. Ругань и рукоприкладство их офицеров не искупали и не могли искупить ими содеянного.
Выжившие и дошедшие до Бастони бойцы 28-й Пехотной знают ー при схожих обстоятельствах это повторится вновь.
Пехота краутов не успеет ни повзрослеть по дороге до Бастони, ни научиться воевать малой кровью.
Никто не хочет смотреть в глаза 17-18-тилетнему мстителю при сдаче в плен.
Никто не верит, что сдаваться больше не придётся.
Ты невольно чувствуешь себя одиноким, Рядовой "Бам". У тебя в друзьях только мутный Саммерс, в товарищах с десяток неплохих парней, во врагах же несколько "старых знакомых" по Нормандии. Они распространяют о тебе скверные слухи, ты в этом уверен. Даже на Саммерса и его сомнительные делишки (вроде такой же оборванец, но зачастую при добре) смотрят не так криво как на тебя. Что толку в твоём богатом опыте, в твоих боевых заслугах, в засечках на стволе твоей базуки, если у тебя даже напарника-заряжающего нет? Не то что бы ты собирался сейчас же срываться с места в карьер и отправляться на передовую к десантникам. Впрочем, почему нет? Что ты забыл в этом наполненном озлобленными людьми, но таком пустом на уют доме?
Тебя начинает потряхивать, Рядовой "Чет", у тебя осталась последняя доза морфина. Твой дружок-Итан, такой же бродяга и хулиган, прибившийся к тебе, впрочем, только здесь, в Бастони, утверждает, что знает, как взломать ту запертую заботливым хозяином дверь на третьем этаже. Итана заботят припрятанные беженцем ценности, коих в доме не оказалось (он уже всё тут проверил), тебя же больше привлекает мысль об аптечке, отсутствовавшей в ванной (да и не только там, это проверил уже ты). Райан, другой твой подопечный-подручный, трусоват, тихие разговоры о взломах и мародёрстве слушает с опаской во взгляде, но не сдаст, это точно. Ты видел, как он бросил раненого радиста в горящем доме в Клерво, нарушив прямой приказ убитого позднее лейтенанта, ты знаешь, как он боится краутов, но ещё больше ー тех, кто их убивал вместо того, чтобы бояться. Сейчас, впрочем, не до подозрений, надо бы решить, уединиться ли в сарайчике на заднем дворе, или же сходить с подельниками на третий этаж, выгнать соратников-постояльцев под каким-нибудь благовидным предлогом, а потом вынести кладовку? Почему эта дилемма занимает тебя куда больше дум о Сражении за Выступ?
Твоя "Музыка" для солдат как глоток воды после боя, Сержант, но твои губы потресканы, в горле сухо, а в голове звенит самая младшая из сестёр контузии ー усталость. Ты не спал с самого начала наступления, ты не уверен, что вообще сможешь заснуть вновь, ты знаешь один самый верный способ это сделать, но тебе страшно от того спокойствия, с которым ты нём порой думаешь. Спешки нет, одна инерция. Бойцы вокруг всё ещё твоя ответственность, груз, который в какой-то момент стал нести тебя сам. Грубиян-Уайатт не один тут ходит без шапки и шинели, но у тебя есть и свитер и тёплые перчатки, и это нормально: "всё равно не мой размер, сарж, ну чё ты, правда, от твоих рассказов у печки и то тепла больше, чем от этих тряпок!". "Коротышки" Адам и Гленн докуривают сигареты до бычков, но твоя пачка полна, и никто не бросает завистливых взглядов: "да ладно вам, сержант, сэр, курите-курите, нам оно вредно, я ещё на гражданке бросать собирался, а Адаму жена написала, что если вернётся курящим, то всё, развод, хахах!". Смуглый техасец-Дюк вчера вручил тебе твою губную гармошку, которую ты уж отчаялся найти, а он вот подобрал не смотря на сумятицу отступления: "ну как я мог, Том, это ж почти что талисман роты!". Если бы не твои люди, Сержант, ты бы сейчас спал беспробудным сном, возможно, впрочем, вечным. Ты знаешь их слабости и страхи, а они знают, что рядом с тобой о них можно не думать. Им непросто отказать, когда они просят сыграть им какую-нибудь мелодию из мирной жизни. Почему приложиться к губной гармошке становится в последнее время проще, чем поддерживать дисциплину обычным способом?
Чувство несправедливости.
Это оно держит в доме и зовёт обиду, перебирает воспоминания и дышит в затылок праведным гневом, просит хотя бы музыки, зная, что объяснений от командования не дождаться. Это от него все разговоры о войне сводятся к сотому пересказу подвига сержанта Джей-Джей Кунна, передавшего полковнику Фюллеру конверт с настоящим дерьмом из краутского сортира из-за Оура. И даже после этого слепые мудаки из высоких кабинетов проворонили целое грёбаное наступление!
Несправедливость ー тот собеседник, от выяснения отношений с которым не уйти.
Без внутреннего разговора с ним легче на душе не станет и не будет по-настоящему отвеченным ни один из заданных самому себе вопросов.
Дверь в дом с грохотом открывают с ноги.
На пороге ー румяный и подтянутый, молодцевато выглядящий десантник. У него мускулистые руки в мозолях и здоровенные облака пара изо рта, пружинистый шаг и насмешливо-ироничный взгляд.
ー Ну что, рвань, три добровольца нужно, дрова порубить.
Бастонь стоит почти вся без электричества и воды в кранах, война разбила эту часть общественной инфраструктуры. Штабы и медпункты выцепили себе бензиновые генераторы, и то не всем досталось, говорят, а простые солдаты вынуждены добывать огонь и кипятить воду по старинке.
Голубые глаза десантника бегло изучают щурящихся на свет солдат и останавливаются на Лойде.
ー Ты вроде здоровяк, чего сидеть, пошли? А это чего у тебя? Базука?
Удивлённый присвист пропарывает тишину в помещении как краутский штык-нож бочину спрятавшегося в стоге сена пехотинца.
ー Чё она здесь делает? Сдать забыл? Говорили же, всё тяжелее винтовки сдать оружейнику в бельгийских бараках. Тебя чё, не касается?
Несправедливость не выпускает раз попавших в её когти. Переломить такое отношение судьбы будет непросто, но когда-то начинать надо. Пускай до вас не снизошли офицеры, пускай не было брифингов и разборов полётов, но если не выразить своё отношение к очередной несправедливости, то недалеко и до пули в лоб.