Отпевать живого — грех великий, за который простой епитимьей не отделаешься. И лишь в двух случаях разрешала Церковь делать исключение: для больных лепрой и для попавших в Лес. В сельской часовенке, в деревеньке барона звонили в эту субботу колокола по малышке Каролинке, а по Укусу не звонили нигде ни в эту субботу, ни в прошлую, ни в какую-либо другую из суббот. Да в том ли дело? Вошёл в Лес — умер для Мира. И жив ли ты ещё, лежишь растерзанный диким зверем или не менее дикими людьми, а может пополнил ряды тех счастливчиков, что смогли вырваться из объятий Леса, начать новую жизнь, тщательно оберегая свою нечестивую тайну? Этого не ведает никто, колокола отзвонят, бабы отревут, и снова станет тихо. Нет никакого Леса, нет жутких тайн, нет боли, и смерти нет. Нет. Померещилось. Не смотри в ту сторону, не надо. Не смотри.
А если и сам ты уже не понимаешь, кто есть: зверь ли, человек ли, что остаётся? Лишь одно: драться. Руками, зубами, копьями, ножами, клыками, когтями. Есть ли разница — чем? И не приходит в голову вопрос: зачем? Глупый же вопрос. Драться, чтобы есть, чтобы жить. А зачем жить? Михаил и раньше-то такой ерундой голову не забивал, а сейчас эта мысль и вовсе не могла возникнуть в его гудящей после тяжелого пробуждения башке. Мысли у Миши теперь были простые и конкретные. Вот сейчас больше всего волновала его донимающая боль. Теперь волдырями пузырилась не только грудь, но и рука. В довершении бед, Михаил опять оказался в знакомой клетке, а в углу, закрывая руками срамные места, съежилась девка. Другая. Ту (остатки) уже убрали. И кровь отмыли. Долго, видимо, Михаил провалялся без чувств. Хороших новостей имелось две: миска с похлебкой и вторая с водой. Каланчи нигде видно не было. То ли решила не рисковать и убраться, то ли устала ждать пробуждения. Эта, новая девка, некрасивая, бельмесая и рябая, телом оказалась куда дородней, чем та, первая. Увидав, что Михаил открыл глаза и пошевелился, она ещё сильнее вжалась в решётку, будто пытаясь спрятаться. Только прятаться тут негде было — три шага влево, три шага вправо — вот и вся оставшаяся тебе территория.
В лесной избушке ненамного просторнее казалось. Воздух тут он напряжения чуть ли не искрился. Каждый из четверых, что вступили в беседу, свои планы лелеяли, но ломать комедию ни один не переставал. Лишь Дамиру притворяться уже было незачем и не к чему. Заоорал он мысленно и убедился тут же, что слышат его колдуны, ещё как слышат. Хохот. Чёрный, мерзкий, слышный только несчастному цыгану. Верно так сам чёрт хохочет, переворачивая грешника на сковороде, чтобы равномерно прожарился, с каждого боку. Не маг хохочет — помощница его рыжая.
— Сво-боо... свободу ему, — аж захлёбывается злым, визгливым смехом. — Ду... дурак!
А губы сомкнуты, а на лице всё та же улыбка любезная. Маска. Яблочко наливное, гнилое внутри.
Но вот Фома шагнул к столу, решив, видимо, волю хозяев исполнить. И расслабились маг со спутницей своей. Улыбки стали более искренние, но ещё менее приятные. Кошачьи улыбки, когда коготок кринку со сметаной вот-вот подцепит. Видать, не у каждого колдуны в голове читать могли, не догадались, что обмануть их лесовик задумал. А потом поздно стало, потому что пошатнулся тяжёлый стол, покатились блестящие камушки, будто звёзды с неба. И в тот же миг прыгнул аристократ на колдуна, прыгнул, сжимая своё смешное, деревянное копьё с таким почтением, как никогда лучший фамильный меч не сжимал.
— Мастер! — в крике ведьмы звучало предостережение. Тот, метнувшись было к Фоме, развернулся, и почувствовал Бреннард, как леденеет, замирает рука с копьём, как сковывает лютый холод тело, к сердце подбирается. А губы колдуна движутся, шепчут что-то, но слов не слышно, лишь холодом веет по избе. Рыжая смотрит на своего мастера, позабыв, кажется, о гостях, и восхищение плещется в её глазах. Только не легко мастерство колдуну даётся. Лёд на губах Бреннарда оборачивается потом, капающим у него со лба. И начинают таять льдинки, а замерзшее копье дюйм за дюймом двигаться по направлению к сердцу колдуна. Тогда ученица приходит на помощь учителю, и вот уже двое губ шепчут неслышимое, и вот изморозь покрывает углы хаты, и вот течет пот по лицам, и вот не до Фомы никому, и уж тем паче не до камешка бирюзового, что щенком верным к безвольной руке цыгана катится...