Ночь в Лесу пора особая. Смолкают птицы, ныкаются по норам, дрожа от ужаса, звери, даже людям под защитой медальона не по себе становится. В обычном лесу как? Пусть тьма — глаза выколи, и в двух шагах от костра потеряться — нечего делать, но над головой фонарики божьи горят, страх из души прогоняют. В этом же Лесу если днём у солнца иногда получается украдкой землю пощекотать, то звёздам и в том отказано. Тьма разливается вокруг, такая густая, что не понять, где низ, где верх, а небо — чёрное, без единого огонька кажется вратами в преисподнюю. И лишь Башни — четыре устремлённых в небеса перста продолжают светиться ослепительно белым и оттого ещё более зловещим в непроглядной тьме сиянием.
До ночи, впрочем, удаётся дожить далеко не каждому, попавшему в Лес. Наигравшись вдоволь, смерть смилостивилась, наконец, над Джеком, прервав его мучения, голые ветви калины тщетно пытались прикрыть то, что осталось ещё от старого Генриха. Не доведётся больше взглянуть на звёзды и двум пограничникам: юнцу без году неделя на Заставе и старому капитану. Оставался ему всего какой-то месяц до отставки, но так уж вышло, что закончилась служба досрочно. Ещё одна людская душа попрощалась с истерзанной оболочкой у того самого дуба, где и началось знакомство каторжников с Лесом. Не повернётся язык сказать, что последние минуты Зои выдались лёгкими. То ли от страха, то ли по иной причине, но убежать от китавраса девка даже не попыталась, а получеловек не упустил своего. Не все изменённые, как оказалось, одержимы одной лишь жаждой убийства, другие тёмные страсти тоже находят топливо в их пропащих душах. Китоврасу хотелось женского тела, именно такого: дебелого, лезущего из рубахи, как квашня из кадки. Проявить если не нежность, то хотя бы мало-мальскую бережливость, полузверю и в голову не пришло. Пытаясь протиснуться в узкое для него лоно, любовник буквально изорвал несчастную изнутри, но ни потоки крови, ни обмякшее тело не стали изменённому помехой. До глубокой ночи забавлялся он с мёртвой уже девушкой, пока не рухнул возле неё, опустошённый.
А в странной комнате без окон, где день ли, ночь ли — всё едино, готовилось иное соитие, назвать которое любовью — всласть поглумиться над этим желанным и проклинаемым чувством. Дверь клетки скрипнула, приоткрываясь, и Михаил рванул к свободе, всем своим погрузневшим телом наваливаясь на решётку, так, что закрыть её теперь не представлялось возможным, если ты, конечно, не богатырь из легенд. Тощая баба богатырской силой явно не отличалась, только и пытаться запереть дверь она не стала, вместо этого ткнув Мишу опять своей палкой, на этот раз в заросшую шерстью грудь. Что-то будто взорвалось внутри у бывшего крестьянина, из глаз посыпались искры, а палёной шерстью завоняло так, что хоть ноздри затыкай. Голова пошла плясать в бешеном хороводе, ноги подкосились, отказываясь держать тело, Михаил зашатался и рухнул бы наземь, но знакомая уже беспробудная ярость овладела остатками разума, гася его разом, как гасят факел, опустив в недовольно шипящую от подобного обращения воду.
Миша не мог видеть себя со стороны, как и в ту далёкую уже ночь, когда его топор деловито, словно поросёнка разделывал, опускался и опускался на тело жены. Наверное, хорошо, что не мог, потому что в этот раз обошлось без топора. Девку Михаил разорвал голыми руками, столь споро, что несчастная не успела даже вскрикнуть. И новое убийство наполнило душу такой сладостью, такой блаженной сытостью, что вряд ли для неё и раньше у Михаила нашлись бы подходящие слова, а сейчас и подавно их не было. Только вот безумие ушло в тот же миг, когда душа жертвы распрощалась с телом. Михаил вновь осознал себя: стоящего возле открытой клетки с руками по локоть в крови, с чёрной отметиной на груди, уже пузырящейся волдырём. У его ног валялось буквально разорванное на две части тело несостоявшейся любовницы. Баба с палкой, не ожидавшая, видимо, такого исхода, утратила весь свой гонор, насмерть перепугавшись, она отступала к дверям.
Укусу же, тоже оставшемуся наедине с женщиной, пришлось выступать в мало свойственной мужчине роли, ведь «женщине» исполнилось всего несколько лет от роду. Думал ли вор когда-нибудь, что ему доведётся сделаться нянькой для малолетнего полуволчонка? Малышка, всхлипывая и закрываясь передней лапкой, чтобы не посмотреть на мертвеца, послушно натянула на шею медальон.
— Каролинка, — сказала она, помотав головой. Стало быть, ножом пользоваться не умела. Пока Укус почти безрезультатно искал съестное в одежде убитого капитана (нашлась лишь краюха хлеба, видно, основные харчи остались в лагере), она всё теребила и теребила монетку на шее. Укус намётанным воровским взглядом (не всё, как видно, отобрал проклятый Лес), вдруг увидал, что медальон на груди девочки чуть, но отличается от того, что снял он с первого покойника. Крохотная, едва заметная бусинка алела в центре железного диска.
Каролинке же игрушка наскучила, она вновь принялась хныкать и проситься домой, оживившись лишь тогда, когда речь зашла о еде. Девочка сообщила, что кушать очень-очень хочет, а ещё хочет домой, к маме. Хлеб подкрепил силы, между тем стало темнеть довольно стремительно, а Лес, кажется, вымер. Третий пограничник или заплутал, потеряв их след, или по каким-то своим причинам не стал продолжать погоню. Надвигалась ночь, идти куда-то в полной темноте не представлялось возможным, да и усталость взяла своё. Укус сам не заметил, как глаза закрылись, он проснулся оттого, что девочка трясла за плечо. На траве блестела роса, а солнце уже прогрело воздух, прогнав ночных демонов. Каролинка приложила мохнатый пальчик к губам: тише, мол, и тыкнула ручкой вперёд. Деревья здесь росли не слишком густо, давая возможность оглядеться. Километрах в двух от них тянулся скрюченный хребет невысокого холма. По нему двигались трое, новорожденное солнце и расстояние не давало как следует разглядеть фигурки, но одежда на них представлялась весьма пёстрой. Не оранжевая роба каторжника и не серо-зелёное одеяние пограничника. У одного на голове красовалось что-то сильно смахивающее на шляпу с пером.
Ночь, уверенно шествующая по Лесу, боязливо шмыгала мимо избушки, где за столом, усыпанным драгоценными камнями сидели двое. Сияние самоцветов, до того яркое, что резало глаза, на миг ослепило вошедших. Фиолетовый аметист, иссиня-чёрный мрамор, красный агат, ярко-зелёный нефрит, прозрачный горный хрусталь, кровавый гранат, небесная бирюза... О, Бреннард знал цену этим каменьям! Хотя сейчас, пожалуй, круг сыра, каравай хлеба и бутыль с вином, что дожидались в мешке на крылечке, оценил бы выше. Для лесоведа же это были глупые, разноцветные стекляшки, которые почему-то странные люди ценят выше пробившегося из-под земли дубового росточка или распустившегося цветка сон-травы. В прежней жизни, они, пожалуй, просто оставили бы Фому равнодушным, а сейчас показались даже какими-то зловещими. Но от сидящих за столом людей зла всё же исходило побольше, чем от каменьев. Третий — Дамир лежал под столом без движения, лишь едва-едва заметное дыхание выдавало, что цыган покамест ещё жив. Безмолвный разговор, который он вёл со своими мучителями, был прерван в самом начале, да маги и вряд ли бы ответили что-то на посулы цыгана. К подобным мольбам, просьбам и обещаниям на своём веку они привыкли.
На приветствие Фомы «люди добрые» отозвались не сразу. Женщина потеребила свой серый балахон, тряхнула будто в раздумье рыжими кудрями, и искорки от камней весело заплясали, запутавшись в них, остроносый же состроил такую гримасу, какая обычно выходит у людей, желающих показаться радушными, но не обладающих талантом лицедея. Фальшивая улыбочка обезобразила его худое лицо, в то время как блестящие, масляные глазки хищно перебегали от Фомы к Бреннарду.
— И вам не хворать, — ответил хозяин на приветствие Фомы. Голос у него оказался такой же фальшиво-радушный, как и улыбка. — Проходите, гости дорогие, да выбирайте себе по подарку, — остроносый кивнул на каменья. Говорил он нарочито просто, подбирая слова вульгарной крестьянской речи, но за крестьянина мог сойти, пожалуй, только для того, кто никогда их в глаза не видел. Черты лица, плавность движений, некая надменность, скрыть которую мужчина не смог (или не пытался), выдавали с головой в нём представителя высшего сословия.
А Лес вокруг просыпался, отряхивался, скидывал ночное оцепенение. Всё живое, на миг позабыв о жажде убийства, что стала его сутью, придя на замену мириадам чувств и желаний, свойственных любой душе, ликовало от того, что ещё одна ночь миновала, унеся с собой чью-то жизнь. Чью-то, но не их. Жажда жизни — самый мощный природный инстинкт, настолько мощный, что Лес, легко отнимающий у своих жертв и любовь, и гордость, и саму суть человеческую, ничего не смог с ним поделать, бессильно скрежеща зубами от злобы, пробуждалась с первыми лучами солнца, на миг воскрешая в погибших душах воспоминания о себе прежней. И эта память: для кого мука, а для кого соломинка, сверкнув в душе, как росинка в траве, испарялась с той же быстротой и неизбежностью.