Просмотр сообщения в игре «Лес»

Сентябрь — зыбкий месяц. Ненадёжный. Качается на грани между летом и зимой, словно вдовушка-сороковушка, что никак не определится до конца: одарить ли проезжего жаром жизни или дохнуть бабьим сварливым холодком. Сентябрь месяц, когда птицы и надежды ещё не покинули нас, только-только собираясь в тёплые края, а с севера уже машут на прощание стылые ветра. «Memento mori», — носится в их печальных голосах. Не долго путники радовались прохладе, сентябрь решил показать характер: ветер свежел, резкие его порывы срывали листву с деревьев и задирали подолы молодых ёлочек, чьи горькие ресницы ещё недавно обрывал Дамир, а людей заставляли зябко ёжиться. Укусу и Михаилу, приспособившим свои рубахи под нехитрые охотничьи орудия, от непогоды особенно досталось. Как кнутом стегал ветер неосторожных, будто строгий отец: «Не выходи без кожушка, замёрзнешь».

Лисье мясо пахло дурно и на вкус оказалось отвратительно. То ли дело добрая свинка или гусь. Каких гусаков разводила Михаилова жена! Жирных, злобных. На выбредших случайно к хате странников те шипели так яростно, что собак не надо. А какой пирог с гусиной печёнкой она стряпала на... На... Михаил помнил, что на большой праздник, название он знал отлично, вот только... забыл. Ветром из головы выдуло. Случается с людьми внезапно такое: забудет бедолага какое-нибудь слово, а то и того хуже — отца с матерью. Придёт, уставится: кто вы, мол, такие, да что потеряли в моей хате? А праздник, праздник — ерунда. До них ли теперь Михаилу? Смутно ворочалось в осоловевшей от сытости голове, как-то это связано с теми палками, что крестом он воткнул в холмик над зарытой головой. Зачем надрывался, дурень? Видать, с голодухи совсем мозгой поехал. Пялился Михаил на этот крест бессмысленный, и не мог понять, на что он. Какой-то обряд... И как с праздником, точно мужик помнил, что совсем недавно знал о нём, а теперь вылетело из головы и всё тут. Михаил почесал в замешательстве затылок, пальцы продрались сквозь сальные, сбитые в колтуны волосы, случайно ухо задев. А ухо оказалось совсем не в том месте, где ему быть полагается. Потонули пальцы в густой шерсти. Что за морок? Давай мужик второе ощупывать. Нет не померещилось. Были уши как уши, а сейчас торчат на макушке, густой, тёплой шерстью поросли. Не его это уши, не Михаила.

Прочие лисой побрезговали, пытаясь набить желудок, чем придётся. Травой с иголками голод обмануть решили, но его не проведёшь. Скручивает окаянный кишки в тугие узлы. Так моряки верёвки крутят: не сведующий человек вовек узел не распутает. Калину в другой раз может и вовсе бы жрать не стали, носы бы скривили, но сейчас эти ягоды казались слаще мёда и халвы. Осуждённые рвали их горстями, засовывая жадно в рот, и терпкий калиновый сок тёк по подбородкам, словно кровь. Легче стало и веселей порядком. Трапеза подбодрила, сил придала. Но по-прежнему топтались они неподалёку от места, где и очутились, не решаясь идти куда-то. Лес, между тем, принялся за работу. Основательно, не торопясь. Адский гончар разминал людскую глину, примерялся, уже видя в бесформенной массе горшок, тарелку, а то и яркую игрушку-свистульку.

Игрушка-Зоя головной болью сильно мялась — давала шишка о себе знать, подташнивало девку слегка, а время от времени принималось в глазах двоиться. Но голод заглушал всё на свете. Сейчас харчо бы или окорока копчёного, чтобы сало с него аж капало, да с доброй горбушкой хлеба. Рот слюной наполнился, стоило представить эту картину. Ягоды, конечно, дело хорошее, но что они за еда? Баловство. Зоя увидела, как повязывает фартук, поддёргивает рукава, да разводит огонь в очаге. А над очагом уже весело вода в котле кипит и осталось только... Осталось только... Видно, сильно её по голове ударило! Словно не простая, работящая девка, а дворянка-белоручка, считающая булки на деревьях растущими, обнаружила Зоя, что понятия не имеет об этом «дальше». Точно знает, никто лучше неё накормить не мог, а вот как готовила, из чего — словно отрезало. И мало как будто этой беды, зачесалось в месте, куда при мужиках лезть стрёмно. Хоть и видали они друг друга в таком состоянии, что вроде стесняться теперь смешно, да и сейчас несёт от всех, как от козлов драных (искупаться бы!), а жопу чесать прилюдно стыдно. И зудит, мочи нет. Что-то мешает там Зое. Фурункул что ли вскочил? Не выдержала повариха в конце концов, запустила ладонь в штаны, стараясь незаметно. Хвост нащупала: маленький, но пушистый. Блохи его облюбовали, вот и чесался.

Укус на засаду плюнул. Когда ещё объявится таинственный хозяин ловушек? Может быть, завтра или через три дня. А жрать сейчас хочется. Пихал он в себя калину, пока не почувствовал, как она назад просится. Живот с голодухи много пищи удержать не сумел. Из овражка вор всё же выбрался, чуть в сторонку отошёл от остальных, да штаны спустил. Он уже доделал своё дело и, ёжась от ветра, оправлялся, как среди редких птичьих голосов совсем иной звук померещился. Так и замер Укус с приспущенными штанами, прислушиваясь.
Получатели: Укус. А за спиной ветка хрустнула, оранжевое между ветвями мелькнуло. Тощий, долговязый мужчина с когда-то видимо роскошными, а сейчас спутанными светлыми волосами, явно босиком ходить не привык. Рожа у него скривилась, как от уксуса, когда на очередную ветку наступил. И рожа чем-то того давешнего дворянчика напоминала. Аристократ, мать его. Пришлый уставился на Укуса с так и не натянутыми штанами, а тот на него. Оба замерли на секунду. Укус на руки аристократика пялился. Правая — рука, как рука, а вместо левой — волчья лапа. Когтища торчат — раздерёт такой, пожалуй, на раз. Бреннард взгляд упёр в удавку, торчащую за поясом у коротышки. Тоже, видать, прикидывал — хватит ли сил дать отпор.

С тех пор, как очнулся Бреннард совершенно один посреди леса, почти сутки прошли. С прошлых своих походов он помнил прекрасно: хочешь жить, двигай к границе, вот только место оказалось совсем незнакомым. Он попытался выйти на дорогу к охотничьему лагерю на берегу весьма живописного озера, в котором, бывало, весело проводил время, но это оказалось непростой задачей. Лес, достойно, бывало, щекочущий нервы лихой компании, к одинокому путнику отнёсся без всякого почтения. Бреннард скоро изрезал босые ноги, которые едва-едва переставлял от голода, а когда удалось найти какой-то полусгнивший, горький гриб, чуть не отдал дьяволу душу. Очнувшись, опальный дворянин, обнаружил вместо левой руки изумительное украшение и ещё немного грибов неподалёку. Бреннарду было уже настолько всё равно, что он умял всё. То ли грибы оказались качественные, то ли организм притерпелся, но аристократ не помер, а даже почувствовал прилив сил. Энергично двинулся дальше, чертыхаясь всякий раз, когда ветки и иглы впивались в пятку. Коня бы сейчас! Бреннард всегда считался лихим наездником. Он вспомнил своего скакуна и вдруг с изумлением обнаружил, что понятия не имеет, как с ним сладить. Пожалуй, подведи сейчас коня — даже в седло не сумел бы сесть. Размыслить над этой странностью, впрочем, дворянин не успел, так как наткнулся на уродливого коротышку, подтягивающего штаны. На подобных низких людишек Бреннард всегда охотился с особенным удовольствием.

Они не успели ничего ни сказать, ни сделать друг другу. Ветки хрустнули в очередной раз, на этот раз с гораздо большей силой и из-за деревьев ввалились целых пять медведей. Грязных, вонючих, огромных, с горящими злобой маленькими глазками. Трое ринулись в овраг, а двое неуклюже развернулись на полпути, заметив Укуса с Бреннардом. Звери явно готовились разорвать людишек в клочья.

В калиннике же в это время вместо живописно свисающих красных гроздей остались лишь голые ветви. Осуждённые ободрали ягоду на раз, куда только столько вместилось? Ещё бы столько голодных людей на пару каких-то несчастных кустов! Фома довольно погладил брюхо, Дамир повалился на спину, блаженно зажмурившись и обнимая обретённую дубину, будто мослатую девку. Остальные тоже развалились кто где. Стоило идти дальше, но после еды двигаться оказалось лениво. Как сонные мухи лежали они на дне овражка. Лесовед попытался сосчитать: все ли в сборе? Их было семеро. Это он помнил. Шесть мужиков и одна баба. Но вот сколько это — семеро? Как ни напрягал Фома память, как ни пялился на пальцы (вроде, раньше помогало), голова отказывалась сообщать эти сведения. Забыл мужик счёт, не бог весть какая потеря, но слыхал Фома, что это первый признак: Лес тебя за шкирку взял и наизнанку выворачивает. Неужто услышал его безумный призыв? И тут же зачесалось что-то под правой лопаткой. Никак, в ангела превращается раб божий Дубня? Не по грехам вроде. Запустил Фома руку под рубаху, да вытащил оттуда перо. Птичье перо. Прищурился, разглядывая. И впрямь, орлиное.

Другие просто предавались отдыху. Всех разморило. Только Джек тихонько стонал сквозь зубы, рука ныла нестерпимо. Когда хрустнули ветки, все решили сначала, что возвращается Укус. Но это оказались гости похуже. Вонючие бурые шкуры, жуткие когти и злоба в глазах, достойная демона. Говорят, звери нападают в первую очередь на слабых. Но эти медведи напрочь проигнорировали все представления лесоведов об их повадках. Не удостоив вниманием повариху и раненного Джека, самый крупный хозяин Леса сходу прыгнул на Фому. Другой зарычал, кинулся прочь, прямо к оставшемуся на холме Михаилу, и лишь последний, видимо, читавший учёные трактаты, угрожающе двинулся к старому Генриху.