Воля Божья. В лучах палящего солнца, в вездесущей тонкой солоноватой пыли, на остриях лансов и лезвиях мечей. В долгих часах ожидания и в муках неведения. В гуле тысяч голосов, и грохоте копыт наступающей конницы. В лязге железа о железо. В крови, досыта напитавшей много дней не знавшую дождя землю. В жизни короля, чудом вырванной из лап неверных, и в смерти тысяч воинов. В крике срывающегося в атаку стального клина тяжелых рыцарей и в наконечнике черной стелы, находящей тонкую щель в латах. И в самих латах, пока держащих удар.
Воля Божья здесь, а не в ароматных яблоневых садах, не среди скал, тысячи лет встречающих прибой, не среди вековечных лесов и пахнущих медом вересковых долин. В песне стали, а не юных дев. Пути Господни неисповедимы.
Битва пьянила, как медовый сидр, или молодое вино с востока. Тем больше, чем долгожданнее она была, ведь всем известно, что нет пытки страшнее, чем пытка ожиданием и неизвестностью. В ожидании живые завидуют мертвым, чья судьба уже решена, и когда оно заканчивается, идут на встречу смерти почти с радостью. Вперед, в миг забывая о жаре и жажде. О боли и страхе. Вперед, на встречу несущему пыль ветру, растворившись в общем движении и вливаясь, врываясь, наконец в бой. Становясь частью того, что еще годы спустя будет возвращаться в похмельных кошмарах тем, кому повезет выжить.
Даниэль не считал тех, кто сегодня нашел смерть от его руки, как не считал и вмятин на своих доспехах. Битва, а затем погоня захватили его, закружили в круговороте ударов, криков, лошадиного ржания, копыт, копий и клинков. Их конный клин проломил строй неверных и обратил их в бегство. Где-то позади остался его ланс, застрявший в теле мавра и его лошади одновременно, а на щите рыцаря появилась пара свежих зазубрин, но разве это могло остановить Даниэля да Витри? Нет, когда враг разорвал строй и обратился в бегство не время мародерить или прятаться за предлогами чтобы отстать от острия атаки. К сожалению, так думали не все, а, может, в них говорил опыт, которого так не хватало молодому бретонцу.
К тому же, на поверку те недомерки, на которых выезжали в бой неверные оказались куда быстрее и выносливее северных коней, и остатки гвардии халифа легко оторвались от преследователей, заодно сильно растянув их по полю боя.
Поняв, что он остался один, вдали от боевых товарищей, а враг смог уйти и вероятно уже перегруппировывался, Даниэль развернул коня обратно, в сторону основных сил крестоносцев и лагеря, но уставший Гвингалет, почуял воду и упрямо норовил повернуть в сторону брошенной перед боем крестьянской деревушки. Вспомнив, наконец, и о своей жажде, Даниэль дал коню волю и чуть не поплатился за это. Деревня оказалась не пустой.
Первым чужаков заметил Гвингалет. Зафыркал, прижал защищенные щитками уши, оскалился, зло заржал и пошел боком на маврских коней. Даниэль набрал повод, осаживая вороного, оглянулся по сторонам и понял, наконец, как опрометчиво было вырываться вперед и отрываться от основной армии. Ловушка, в которую он угодил, была готова захлопнуться. Двое всадников пытались взять его в клещи и загнать в деревню, где поджидали пешие воины, и если у него и была надежда на спасение, то заключалась она в том, чтобы не дать маврам выполнить свой план.
Вопреки, как ему казалось, ожиданиям мавров, Даниэль вытащил меч и пришпорил коня, направляя его не к деревне, а на одного из всадников. На уставшем Гвингалете надеяться проскочить мимо оседлавших пустынных коньков мавров и ускакать от них не приходилось, но вот в бою, положившись на крепость доспехов и надежду на то, что пешие не подоспеют, Даниэль еще имел все шансы выйти победителем.
В последний момент повернув коня и обойдя мавра так, чтобы он оказался между ним и своим товарищем, рыцарь занес обнаженный клинок для удара. Разговаривать с неверными ему было не о чем.