Блаженная наивность. "Слишком слабые силы", как же... Её там не было. А ему о том, когда в нём силы искали и пробуждали, даже вспоминать было больно и страшно. По коже побежали мурашки, а волосы на теле приподнялись, будто и не было заземления.
- Я бы не надеялся, - Вилен поёжился, - Тебя там не было. От того, как нас готовили, можно было в два счёта помереть или спятить. Да я сам не раз и не два думал, что не вытяну, но на голой воле кое-как пережил. Стране тогда нужны были солдаты, а не трупы, вот я себе сдаваться и запретил. Не думаю, что у остальных было намного лучше.
Про "Уиллкиллер" Вилен выслушал и помрачнел. Это же... Он не хотел это вспоминать, но оно лезло наружу. Он просто не мог молчать, будто слова иначе прорвут его изнутри и выйдут через раны...
- Это... похоже на... кровавое бешенство, то есть, как же её там... а, "Rabies Sanguivorа". Фашисты в Румынии целые деревни заражали этой дрянью, когда отходили. Уж не знаю, управляли они или нет, но вот селяне на нас бросались, как дикие звери, пытались загрызть, и пули просто не замечали, если не в голову и не в сердце...
Он поднял глаза и посмотрел на Солнце, чтобы оно напомнило ему, что он не там. Что он не откроет глаза в очередной раз в тёмную ночь в глухой румынской деревне, когда в двери и окна дома, где они квартировались, долбились десятки рук, с такой силой, будто не боялись не то, что отбить мышцы, а даже сломать кости, а за мутными стёклами маячили бледные, искаженные и оскаленные рожи с расширенными на всю радужку зрачками, будто светившимися: из-за необратимых изменений сетчатка теперь отражала свет, как у кошек.
Солнце ослепило. Он зажмурился, пытаясь избавиться от цветных пятен, и сморщился. Но желаемого он достиг.
Сколько же он навидался всякой дряни. Отпустит ли она его когда-нибудь? Может, и нет. Но всё равно он был счастлив, что был жив и мог кому-то обо всём рассказать.