Людмила.
Долгая, страшно долгая жизнь. В последние десятилетия даже начало казаться, что какой-то предел уже перейден - и сейчас она живет уже будто "взаймы", не за себя, не зная уже зачем. И нет ни детей, ни внуков, ни правнуков, глядя на которых можно было бы спокойно выдохнуть последний раз и отпустить эту жизнь, этот мир, как отпускают кораблик в весенний ручей - на удачу, в чьи-то другие руки внизу по течению. Впрочем, Людмила Сергеевна за свою жизнь успела увидеть, как ценой ужасающих страданий и жертв и ценой невероятных подвигов ее соотечественники защитили свою Родину и весь мир - а их дети позволили разрушить и родную страну, и надежду на лучшее будущее.
"То ли еще будет?" - думала порой пожилая женщина. Да, любимый город, который она помнила опустошенным и изувеченным Блокадой, "переболел" бандитизмом и прочими постыдными явлениями новой эпохи и стал еще более ярким, многолюдным, привлекающим туристов, словно огромный магнит. Но ей все труднее было понимать молодых - их мысли, тревоги, желания зачастую казались ей в лучшем случае странными, а в худшем... Впрочем, она старалась не смотреть на окружающих свысока - и просто постепенно все больше и больше отдалялась от людей. И когда ей приснился последний в ее жизни сон - неразличимый с явью, где все родные с потускневших фотографий снова были с ней за одним праздничным столом, - Людмила совершенно искренне не пожелала просыпаться. Последнее, что ее мысль и разум запечатлели перед погружением в бесконечную теплую темноту, были лица мамы, отца, Киры, Катюши и Коли...
...Но сон внезапно прервался ослепительно ярким светом. "Тот самый свет?..." - тревожно подумала Люда, но вскоре поняла, что свет абсолютно обычный - из-за окна больничной палаты. Он ощущался через закрытые веки, открыть которые было крайне непросто - будто пуд веса на каждом. Тело вообще очень плохо слушалось, хотя ощущения были довольно странные - вроде и слабость, но совсем не такая, как в последние лет десять. И странноватое ощущение на лице, кожа точно натянута.
Людмила с большим трудом подняла руку (скорее даже протащила кисть по простыне, которой была укрыта), чтобы дотронуться до лица - и в этот момент она увидела свою руку. Чуть пухленькую девичью руку с нежной молодой кожей и золотое кольцо на безымянном пальце.
Като.
"Несравненная Като" - так называл Екатерину её молодой любовник, тоже из актерского сословия, а она по глазам понимала: врёт. Как говорил Станиславский: не верю! Никакая она для него не "несравненная", просто ступенька в карьере и способ дотянуться до ценных знакомств и полезных учителей...
Като, как и многие женщины, особенно среди творческих профессий, тяжело переживала свое медленное и неизбежное увядание. Иные актрисы из-за этого травились таблетками, абсурдным образом выбирая "красивую" (как им казалось, хотя ничего красивого в отравлении нет) смерть вместо долгой жизни с постепенным превращением в ветхое подобие самой себя. Като была не настолько глупа, она сражалась со старостью с решимостью обреченного на корриде быка, нет-нет да и отвоёвывая у старости год-другой, когда еще можно блистать на сцене и вызывать восхищение, забывая о дате в паспорте.
А Валера... Като знала, что для него она всегда будет юна и прекрасна - сколько бы лет ни прошло и сколько бы морщин не перечеркивало ее лицо. Он всегда видел в ней больше, чем просто красивую оболочку. И всю жизнь ее мысли снова и снова возвращались к нему. Играя на сцене, Като много раз ловила себя на чувстве, что она в очередной раз признается в любви не персонажу - но тому единственному, с кем она же сама себя и разлучила. А поклонники восхищались: как живо, как правдиво! Смешно и грустно.
...Алкоголь и вождение на высоких скоростях - очень неудачное сочетание, как успела с запоздалым сожалением понять Като за секунду перед тем, как ее автомобиль проломил ограждение на трассе и, кувыркаясь, вылетел со склона в глубокий овраг. Еще она успела почувствовать себя будто в невесомости, чуть приподнимаясь с водительского сиденья, за секунду до того, как мир вокруг перевернулся и тяжкий удар о мокрую землю погрузил все вокруг в непроглядную черноту. Като перестала существовать.
- ...Он очнулся! Лена Петровнаааа!
Като не сразу сообразила, что вообще происходит. Первые секунды она боролась с головокружением, а потом постепенно стали оживать и загораться воспоминания - мысли о своей жизни, о театре, о Валере, о наполовину опустевшей бутылке коньяка на соседнем сиденье, о вжатой в пол педали газа. Ей вдруг стало стыдно за свое поведение. Если Като и была пьяна, то сейчас хмель выветрился и вспоминать произошедшее было неприятно. С немалым трудом она приоткрыла глаза - больничная палата, дверь открыта.
- Лена Петровнааааа! Вот вы где! Лена Петровна, Сташевский из второй очнулся!
"О ком они говорят?". На пороге появились две фигуры в белых халатах - молоденькая медсестра и средних лет женщина-доктор со строгим взглядом из-за очков в роговой оправе. Старшая выглядела удивленной - и смотрела она прямо на Като. Потом перевела взгляд на медсестру и снова обратно. Села на стул рядом с койкой, на которой лежала Като.
- Действительно, глаза открыты... Вы меня слышите, Максим?
Язык Като и так едва ворочался, а от того, что сказала Лена Петровна, в горле и вовсе встал ком. "КАКОЙ ЕЩЕ МАКСИМ?!".