«Нет любви — и меня тоже нет».
Хюррем-султан
«Когда-то я любил тебя, Винс. Но те времена прошли». Так перед смертью сказал лейтенант Джон Томсон своему дитя. Так могла бы сказать сейчас Ирэн Стефану Торстену. Но она хранила молчание.
Нет, сегодня ей не суждено было встретиться со смертью. Перед тем, как её принесли в главный зал Сорбоннской капеллы и вытащили из гроба, Ирэн уже была мертва. Первое смертельное ранение она получила в тот вечер, когда Высокий Регент сказал, что теперь ей не позволено приезжать, когда захочется — отныне он желает видеть её лишь по расписанию, удобному ему. Потом появилась другая женщина, на которую Торстену было не жаль личного времени. А неделю назад Ирэн услышала жестокий, несправедливый приговор от того, ради благополучия которого сотни раз рисковала собственной жизнью, кому доверяла безоговорочно.
Она любила Стефана — а он даже не заметил этого. Не увидел этой редчайшей драгоценности, безжалостно втоптал её в грязь. Потому что в мире Сородичей нет места чувствам — в нём правят лишь личная выгода и законы крови, понимающие только язык принуждения, но не доброй воли. Потому что глаза Торстена давно были слепы, а сердце остыло не одно десятилетие назад. Можно прожить 3 века, а можно целое тысячелетие — но какой толк в таком существовании, если Создатель лишил тебя мудрой чуткости и способности чувствовать?
В заточении, в полной темноте и тишине время текло мучительно медленно, голод грыз и подтачивал силы. Ирэн билась и кричала. Не потому, что жажда крови сводила с ума, нет. Просто в ту самую ночь, когда по приказу Высокого Регента её тело зажали в железные тиски тесного гроба, а дух оставили нетронутым, томиться в этой вечной тюрьме, она поняла одну простую, очевидную вещь: Стефан никогда её не любил.
Поняла слишком поздно. И от осознания этой страшной мысли, от того, что она обречена проводить наедине с ней одной ночь за ночью стало невыносимо, мучительно больно. Ирэн рвалась и выла, как смертельно раненый зверь. Но бетонные стены оставались глухи к её стенаниям.
Она могла закончить всё раньше — просто сжечь витэ и впасть в торпор. Но одно воспоминание не давало ей сделать этого, и она хваталась за него, как утопающий цепляется за щепочку в бурном водовороте. Лёжа в гробу, в этих цепких, болезненных металлических объятиях она помнила другие объятия. Руки Сира, счастливо обнимающие её после долгой разлуки. Руки Микаэля, мягко привлекающие её голову к груди. Руки Эдгара, засыпающего, но не отпускающего её даже во сне. Любящие, оберегающие, сочувствующие, заботливые — Ирэн помнила их все, ощущала. И они удерживали от того, чтобы наложить на себя руки.
А потом она замолчала. Как стихнет в финале этой сцены содрогающаяся в смертельной агонии Од. Ирэн взглянет лишь один раз мельком, и отведёт глаза. Слишком уж эти конвульсии и крики будут похожи на её собственные. Те, которых никто не видел и не слышал, потому что в подземельях Сорбонны прекрасная звукоизоляция. Это не Од умирала, упав к её ногам — в полных ужаса глазах своего врага Ирэн видела собственную смерть. Сегодня её любовь умерла окончательно.
Когда Торстен огласил приговор и её вытащили из гроба перед взоры всех собравшихся, Ирэн молчала. Смотрела — и не видела, вперив застывший взгляд в одну точку пространства перед собой. За эту неделю она выплакала все слёзы и выкрикнула все слова, что рвались из груди. И теперь ей нечего было говорить и слушать, не на что смотреть. Глаза её были сухи, и лишь бледные щёки хранили засохшие алые следы её горя.
Ей было всё равно, что кто-то заметит и что подумает. Её и так уже унизили. Дважды. И сделал это тот, кто был ей дорог. Ради которого она шла на многое и ничто было ей не страшно. Наказания, лишения, гонения — она всё сносила. Лишь бы Стефан победил в этом противостоянии с Лореттой. Лишь бы сегодня стоять рядом с ним, плечом к плечу, в эту торжественную минуту его триумфа и быть гордой за него.
Но сегодня рядом с ним стояла совсем другая женщина, едва знакомая. А Ирэн привезли в гробу и выволокли на всеобщее обозрение, как неразумную, провинившуюся школьницу.
Торстену было всё равно. Какая, собственно, разница, кто находится рядом с тобой? Ведь могущественному лорду ничего не стоит в следующую секунду избавиться от своей спутницы, как от отработанного и более не нужного лабораторного материала. А потом выбрать новую.
Стефан Торстен любил разыгрывать педагогическо-поучительные сцены и показательные порки. И если эпизод можно превратить в пафосное шоу с целью самоутвердиться и подчеркнуть свою силу, власть и превосходство — чего стоит одна жизнь какой-то неонатки? Цель оправдывает средства. В сущности, на месте Од могла быть любая другая ученица.
Ирэн была прямолинейна и порой дерзка. Но дерзость эта была продиктована заботой — и она без боязни говорила Торстену всё, что думала. Желая оградить, предупредить и уберечь от опасности предательства. Однако она всегда делала это наедине. Никогда не позволяла себе публично поставить под удар авторитет Высокого Регента — ни словом, ни делом. Ни разу не выставила его посмешищем в глазах подчинённых. Потому что монархов не высмеивают и не критикуют перед толпой. А вот ей на долю выпало стерпеть подобное унижение. И не раз.
Сегодня новоиспечённый лорд говорил со сцены торжественную речь — её слова, повторяя один-в-один то, что было сказано ей неделю назад в том злосчастном подземелье. Но Ирэн не чувствовала гордости. Это был не её триумф, не её победа. Что толку в реабилитации, если неделю назад за ту же самую речь её осудили и бросили в темницу? Что толку заочно признавать её правоту, если за эту же самую правду она понесла суровое наказание? Что толку милостиво даровать ей прощение, если она изначально была невиновна?
За свою жизнь она знала множество предательств. Много раз падала, поднималась с колен, падала снова. Всё, что оставалось у неё — это Клан, её единственный надёжный оплот, её братья, неустанная работа ради общего дела и процветания Дома Тремер. Теперь не стало и этого. Она уже не могла назвать братьями тех, кто ещё вчера преклонял перед ней колени, стройным хором голосов скандируя: «Королеве — долгих лет!», а уже сегодня под злорадное перешёптывание хватал десятками рук и швырял Королеву в темницу. В этой стае шакалов не были знакомы с принципом «Один за всех и все за одного». Красивые девизы жили лишь на бумаге и в громких декламациях на публику. А на деле царствовал клинок, занесённый за спиной и готовый вонзиться, стоит лишь раз тебе оступиться.
Теперь у Ирэн не было ни дома, ни клана. Куда уж боле? Хуже теперь не станет.
Она стояла на сцене, выведенная для какой-то цели, исполнения какой-то роли. Пусть так. Она всё равно ничего не видела и не слышала, продолжая неподвижно возвышаться над собравшимися и смотреть в одну точку. Она погрузилась в какую-то летаргию бесчувствия. Ничего не осталось. Ни голода, ни страха. Даже ненависти. Всё сгорело, как сгорела она сама. Рыжая птица феникс, сотканная из пламени, теплящегося в душе и поглощённая им — она сама была огнём. Возродится ли она когда-то снова?
В ушах звучала лишь одна строчка. Шесть сакральных слогов, которым когда-то научил её Боджинг Ляовей, универсальная тибетская мантра. Китаец тоже предал её и ушёл однажды. А молитва осталась. И теперь отчего-то звенела эхом в её голове: «Ом мани падме хум»*…