Кривая, скептическая усмешка служит Петеру красноречивым ответом. Хотел бы я, чтобы он оказался прав хоть на треть из только что рассказанной им красивой сказки со счастливым концом. Но я уже давно разучился утешать себя иллюзиями. Не в этой грёбаной жизни.
— Меня здесь никто не ждёт, чтобы возвращаться, — отвечаю уже по-русски.
Я не верю, что Она передумает. Уже не верю. И у меня нет права судить Её. Наверное, я поступил бы так же. В короткой жизни меченых проблем и так хватает — незачем взваливать на себя новые.
Я выпиваю залпом подсунутый стакан. И зачем Петер его подставил?..
— Я знал, что на тебя можно положиться. Спасибо. Я не голоден.
Это уже про завтрак. Сейчас мне крошка в горло не полезет. Встаю. Ноги сами несут к беговой дорожке. Да, лучше так. Выплеснуть всё в усилия мышц, ушатать себя до седьмого пота, чем сорваться на Петера только потому, что оказался рядом. Или прихлопнуть чёртову рептилию, которая вечно мельтешит под ногами, путая меня с ним.
Уже на пороге, почти выйдя в коридор, я вдруг оборачиваюсь. Поднимаю глаза на сидящего за столом Гааза.
— Но что я сделал не так?..
Вопрос, скорее, риторический. Я знаю, что Петер не ответит. У него с эмоциями и отношениями дела не сильно лучше моего. Он хирург: поставить диагноз, вколоть лекарство, вытащить с того света — пожалуйста. Профессиональная, функциональная сторона не страдает вовсе. Но врачевать больную душу он не умеет совершенно. А может, это проклятие всей нашей нации педантов-сухарей — быть мёртвыми уже при жизни.
Только почему так давит внутри? Это... боль? Не физическая, нет. Какая-то другая. Тошная, выкручивающая наизнанку, надсадная.
— До сегодняшнего дня я думал, что давно перестал чувствовать боль. Разучился. Отбросил это ощущение как рудимент. Похоже, ошибался.
Я не смотрю на Петера, когда говорю это. Вообще не знаю, кому я это говорю и зачем. Мне просто больно. Будто раскалёнными крюками проникли в самую суть меня и вырвали с нутром душу. Раньше я считал, что ад где-то там, далеко, в другом измерении. Нет. Он на земле.