Она ожидала всего, чего угодно, только не этого. Сказанное имело эффект разорвавшегося в воде динамита, а она — рыба, оглушённая дезориентированная, беспомощная. Ада переводила потерянный взгляд то на иссиня-чёрную татуировку с символом бренности и неизбежности, то на Германа. Вглядывалась ему в лицо в попытке понять, говорит он правду или же только что умело применил риторический приём. Вейц всегда был искусен в манипуляции — с него станется пустить в ход и такое, лишь бы добиться своего.
За несколько лет знакомства она научилась распознавать признаки его лжи. Если враньё преследовало цель безобидной шутки, в такие моменты в глазах брата скакали озорные чёртики. Когда же он начинал играть по-крупному — вся его фигура будто «лучилась» бахвальством и самолюбованием. Но всегда, во всех случаях это был взгляд превосходящего, победителя, гордеца.
А теперь на неё смотрел кто-то другой. Измождённый и сломленный. Сдавшийся. Уставший бороться — даже просто жить, и что самое пугающее — безразличный к своему завтрашнему дню. Так, наверное, смотрели узники концлагерей, сознающие свою обречённость. И даже если каким-то чудом им удавалось вернуть свободу и вырваться из горнила этой машины смерти, их глаза больше никогда не загорались искрой жизни, как прежде. Не было в них жажды жизни и удовольствия от неё.
Для неё Герман всегда был образцом «успешного менеджера» среди меченых: целеустремлённый оптимист, достигший желаемого, собравший все возможные бонусы своего статуса — и наслаждающийся им на всю катушку. Но сейчас она вдруг увидела обратную сторону медали, увидела и ужаснулась. Осунувшееся лицо и тени под глазами, бледный румянец на впалых щеках, какой бывает у чахоточного — за одну ночь Герман будто прожил месяц на каторжных работах.
И этот взгляд. Пустой, словно через тебя, и в то же время переполненный такой неизбывной тоской… На неё смотрели глаза очень несчастного человека. Её брата.
Просто в голове не укладывалось. Как? Почему? Когда это началось? Что подтолкнуло его на подобное безумие, какое отчаяние? Что такого должно произойти в жизни, чтобы человек сделал выбор отправиться навстречу Бездне — добровольно, сознательно? С методичностью хронометра уничтожать себя каждый день — неделями, месяцами — обрекая на долгую, мучительную смерть в одиночестве? Истыкать себя иглами с отравой до язв и нарывов, чтобы чуть не потерять руку — какой ужас должно было перед этим испытать сознание, чтобы включить настолько жестокую программу самоуничтожения?
Он ждал. Её реакции, вопроса, вердикта или чего-то ещё. Словно он приговорённый, а она — палач, который должен судить и казнить. Каким-то шестым чувством Ада знала, что теперешнее мгновение — невероятно значимое, переломное. Что первое слово, которым она нарушит повисшую тишину, перевесит тысячу других, сказанных после — а потому ступать стоит чутко, точно идёшь по первому, ещё не схватившемуся льду ранней осенью.
Она не начала кричать и укорять. Не стала ударяться в истерию шока или выражать шумное удивление. «Да как ты мог?!», «Я от тебя такого не ожидала», «Кто угодно, но уж ты-то!», «Не может быть!», «Никогда бы не подумала» — вся эта мишура ахов и вздохов проносилась в голове. Десятки вопросов, сотни раздирающих изнутри эмоций… Но ни слова из этого хаоса не прорвалось в воздух.
Она просто спросила:
— И давно?..