Можно было и не спрашивать — её жесты сказали сами за себя. Многословней любого объяснения, красочней самого подробного рассказа. Стоило ему только приблизиться и протянуть руку, как Ада шарахнулась в сторону, словно от прокажённого.
Как Карина тогда…
Она боялась его. В небесно-голубых глазах чернильной кляксой плескались тревога и настороженность. Но главное — страх. Как часто Герман видел этот затравленный взгляд, слишком часто… В глазах серых и карих, зелёных, голубых, чёрных. У мужчин, женщин, у стариков и юнцов. Многие смотрели на него так в последние мгновения своих жизней. Жизней, которые забирала его рука, не ведающая дрожи. А сейчас так же на него смотрела Ариадна.
Как Карина тогда…
Её тело в синяках и ссадинах. Поставленных его руками. И при этом всё нормально?! Герман резко опустился на кровать, сжал голову руками, с усилием потирая лоб, обессиленно прикрыл глаза. Как же он устал от лицемерия. Снующие кругом людишки, ежедневно притворяющиеся, что им не плевать, сочащиеся ложью слова и улыбки — враньём пропиталось всё вокруг. Этот яд въелся в самый воздух этого проклятого, прогнившего насквозь города и теперь день за днём сжирал изнутри души его жителей. Хватит. Довольно. Он сыт им по горло.
— Не смей врать. Прекрати.
Внутри клокотала ярость. Голос меченого задрожал, пресёкся, надломившись, — и вдруг сорвался на крик:
— Не смей! Мне! Врать!