Резкий тон, говор сквозь зубы... Я внутренне сжался, снаружи же ощетинился. Шерсть на загривке встопорщилась, блеснули желтоватые оскалившиеся клыки.
"Я ведь не спорю! И не отказываюсь, я... я не..."
В горле встал ком. Меня вновь затрясло, от этого справедливого упрека, от ситуации в целом, и я, подобрав вещи, кинулся прочь. Бежать. Бежать, ни о чем не думая, отдаваясь слаженной работе мышц, вдыхая прохладный загазованный воздух до упора, до боли в легких, и чтобы на мысли не оставалось сил. И это помогало. Действительно помогало забыться до тех пор, пока было, куда бежать.
Влетев в родной лес, я резко затормозил, но скорость набрал немалую и после себя оставил полосу примятой травы и две глубокие борозды в земле. Вещи выпали из разжавшихся челюстей. Пасть жадно ловит свежий, влажный воздух. Сердце колотится в груди, а в голове - ни единой мысли. Как будто, летя сквозь ночь, я обогнал истину, почти оторвался от нее. Почти... Я еле отдышался после длительного забега, и правда догнала. Накрыла.
"Все это... кровь, боль, смерть, все было..."
С глухим рыком я сорвался с места и принялся бродить около своего логова. Вперед-назад, вперед-назад. Точно зверь в клетке, не замечая, как земля покрывается глубокими следами когтей. Не думать об этом. Это все равно ничего уже не изменит. Не думать, не думать, не думать! Сейчас я как никогда завидовал неразумному зверью, которое обделено совестью и муками, что она приносит. Как бы я хотел сейчас быть таким же! Выгнать себя же из своей головы, где звенит одна мысль, одна-единственная, от которой не избавиться, даже если череп разобьется на куски.
"Я стольких убил - и все зазря!"
По всему лесу Академа разлетается волчий вой. Подхваченный ветром, он полон звериной безнадежности и человеческого отчаяния, но выплеснуть все через этот животный крик не выходит. Оно рвет душу, едва обретшую покой, и жаждет выхода... А зверь, в отличие от человека, не может впасть в истерику. Он не умеет плакать. Он может крушить - и я отдаюсь этой тяге разрушения, круша все немногое, что есть вокруг. Свой дом. Свой лес. Что угодно, только бы унять гложущую меня боль!
Трещат сломанные ветви, сминаемые под ударами лап кусты. На стволах деревьев вспухают каплями сока следы от когтей, а дешевый матрас взрывается клочками желтого поролона. Они усеивают землю на пару с осыпавшейся листвой, укрывают собой почти все осколки разбитого зеркала, и я, лишившись сил и затихнув, стал на зелено-желтом ковре крупным пятном серо-бурого цвета. На смену ярости пришла глухая тоска. Так бы я и лежал, не двигаясь, до рассвета, кабы не стоящий поперек горла запах запекшейся крови, пропитавший мою шерсть.
Я медленно поднялся и направился к Оби отмываться. Шерсть скоро стала чиста, но какой это имеет смысл, если руки мои по локоть в крови? Если я сам убил того, кого хотел спасти, кого почти спас? Странно, но апатия заглушает чувство вины. Зверю оно несвойственно, а может, мне просто холодно лежать с влажной после купания шерстью.
Как бы то ни было, впервые в жизни мне не хотелось возвращаться в человеческий облик.
В нем груз вины наваливается на плечи по-новой, и нет уже защиты в форме звериного упрощенного мышления. Апатия никуда не ушла - и на большее, чем одеться, меня не хватает. Не заботит ни хаос, в который обратилось мое жилище, ни ноющая боль в спине, куда угодил, стреляя вслепую, Адам. Внутри свербит один вопрос.
"Почему? Почему все повторяется раз за разом? Почему, когда я поддаюсь милосердию - или это жалость? Слабость? - ценой этому становятся чужие жизни?"
Чем дольше я об этом размышляю, не замечая хода времени, тем очевидней становится ответ и хуже - мне. На душе от него не тяжело. Тошно. На глаза наворачиваются слезы, и так хочется услышать на свое предположение твердое, уверенное "нет".
Я берусь за телефон практически бездумно, ведомый сердцем, а не разумом. Утро раннее, Марина наверняка еще спит - но мне так тошно, что любое промедление кажется невыносимым. Я не дотяну даже до полудня. Нет, хуже. За это время в одиночестве я уверюсь в том, во что пока не хочу верить. Уверюсь, встану и пойду.
Дел ведь по-прежнему много.