Могилевич опять тяжело вздохнул, встал и, метнув очередной презрительный взгляд на Чернова, обратился к Агапову:
- Борис Николаич, можно поговорить по делу отдельно?
Отвел его ото всех глаз, достал очередную сигарету, но закуривать не стал, нервно крутя ее пальцами, словно разминая папиросу.
- Борис, ты, конечно, начальник, и слово крайнее за тобой, но я... - было видно, что Виктору было тяжело подобрать некоторые слова. - В общем, отмени свое слово. Этот щенок сейчас будет всю командировку оборачиваться на каждый чих, потому что знает, что по подаче дела тупо наверх он первым же рейсом отправится охранять зэков от медведей под Минусинском. Мне от него ничего не надо. Если бы я знал, что он такая белоручка, я бы и разговаривал... Да так же бы я разговаривал, не научен по-другому. Я же не виноват, что его не научили обиду в себе держать. Наберут детей в милицию...
Он вытер вспотевший лоб и закурил уже надорванную от терзаний сигарету:
- Ты пойми, не то что я оправдаюсь... Хотя... Ну если бы я ему щас морду расквасил, было бы лучше? Я-то сплюну и размажу, а он сейчас бы сидел потрепанный и обиду на всю жизнь затаил. А так щас удовлетворится победой, и пусть работает. Одно дело делаем. И если Москва узнает - как минимум нас обоих тоже натянут. А нас и так - ноль-ноль, да хер вдоль.
Задумался. Все-таки как-то много говорит, надо короче:
- В общем, отмени слово. Ствола не давай и дрюкай его нещадно. Но если он щас вола проебет тут весь день - лучше не будет никому. И в Москву не сообщай. Мне от него, повторюсь, ничего не надо, а если он сам выебнется там - сам же свои звезды проглотит. Ну и Руля мне дай. Я щас не то что за баранку - за столб фонарный нормально не возьмусь. Можешь на меня ответ возложить.
Пошел к выходу, но обернулся и как-то совестливо сказал:
- Ты, реально, извини. Глупо как-то получилось.