Бабуля Рута едва чайком не подавилась, заслышав такое. Уставилась на странника с посохом во все глаза, кажется, даже рот открыла от изумления. Слова его потрясли новоявленную менестрелиху посильнее, чем чудеса джинна.
— Как это? Как так встречали? — она растерянно оглядывала всех спутников по очереди, ища поддержки. Даже на Панфутия взглянула: авось, он объяснит дуре старой, что такое творится-то на свете. — Как своими глазами? Мил, человек, ведь я же её... же её из своей собственной головы выдумала.
Бабуля даже себя постучала по лбу, чтобы уж не было сомнений, о какой голове идёт речь.
А вот ослик Панфутий ничуть не удивился.
— Бее, — сказал он, окончательно изумив бабулю. Ведь осликам положено кричать «иа», до сих пор Панфутий не нарушал традицию. Верно, послышалось. И она вновь повернулась к господину, уж очень хотелось вызнать, где и как встречал он Ирис, да чем закончилась эта встреча.
Панфутий же отвернулся, перекусил травинку. «Опять эти люди ничего не поняли, что с них взять» — философски подумал он. Своим «бее» Панфутий хотел сказать, что необычное случается среди обыденного, но до двуногих как всегда не дошло. Панфутий давно оставил попытки что-то им объяснить, смирившись с неполноценной природой людей. Как-то, после целого дня в поле, где пришлось таскать плуг за неимением вола, он впал в депрессию и даже сочинил такие строки:
Дрожит экзистенциально паутина
В углу объятой дихотомией двери,
А я у них, тьфу, блин, рабочая скотина,
Мои таланты применения не нашли.
Пашу, как вол, я целый день трансцедентально,
От недопонимания и плуга жуть устал.
Пришел в сарай, на сено лёг горизонтально
И с голодухи философский манускрипт сожрал.
Теперь в душе моей изжога и смятенье,
Хотя одно из этого должно быть в животе,
Палингенезия сулит мне возродиться, как растенье,
Раз в этой жизни выдались условия не те.