Дни сменялись днями, ночи — ночами. Труд пастушки пришёлся Мэгги впору, словно разношенные, старые туфли. Впрочем, как раз туфлей у неё и не имелось, как и человеческого общество. Нет, грусти и одиночества девушка не испытывала, ведь у неё были Леусс, Ерин, Уиснеч, неразлучные Белус и Граннус и, конечно же, Нисс. Её подопечные, её дети, её солнышки. Мэгги расчёсывала и стригла великолепные гривы, собирая шерсть в специально предназначенную для того корзинку, стерегла их от диких зверей и других опасностей, развлекала, водила на водопой. Те лучики, невидимые солнечные нити, что протянулись при первой встрече, становились всё крепче, напоминая уже канаты. И жутко становилось при мысли, что станет с нею, когда эти канаты оборвутся. А случится это неизбежно. Три месяца длится лето. Три месяца Мэгги будет ночевать под солнцем и дождём, отходить днём со своими подопечными всё дальше и дальше, в поисках нетронутой сочной травы, играть на флейте и собирать пряжу. Три месяца, казавшиеся ещё недавно такими длинными и вдруг ставшие ничтожно малыми. А потом? Что потом? Альты заснут, а она? Как же она?
Был и ещё один повод для тревоги. День, наполненный играми и делами, сменялся ночью, и к ней в сон приходил мужчина. Всякий раз один и всякий раз разный. Леусс, Ерин, Уиснеч и, конечно же, Нисс. Только одной ночью ей приснились двое. Два брата-близнеца, ослепительно красивые, мускулистые, двухметрового роста. Белус и Граннус. Мужчины звали, соблазняли её, кто робко и несмело, кто решительно, кто нежно. Собственное тело-предатель тянулось навстречу их телам, так же, как днём душа тянулась к душе. Если хоть раз поддаться соблазну?.. На что это будет похоже? Может и вовсе что-нибудь неслыханное. И что ей какие-то глупые предостережения Эйслинн? Сопротивляться становилось всё труднее и труднее, но всё-таки у Мэгги пока хватало силы воли говорить «нет». Надолго ли?
Прошла неделя. Дожди, полив обильно землю, прошли стороной, на восьмое утро светило яркое солнце. Тепло, даже жарко. Самое время искупаться в речке. Альтам тоже весьма приглянулась эта идея. Мэгги наскоро позавтракала, напоила подопечных и они уже было собрались галопом двинуться к реке — кто быстрее, как вдруг зоркий глаз заметил движущиеся от башни две фигурки. К восьмому дню Мэгги довольно далеко уже откочевала от того места, где высилась башенка, поэтому идущим понадобилось время, чтобы добраться до них, а Мэгги не сразу смогла рассмотреть, кто же пожаловал в гости. Сам факт казался странным, ведь её уверяли, что всё время пастушка проводит со своими подопечными в одиночестве, а всякий чужак — угроза. Впрочем, испугаться девушка не успела, так как в одной из фигурок скоро узнала Эйслинн, а вот другая...
Рядом с Эйслинн шла женщина в чёрном платье и босиком. Шла медленно, как-то механически, опустив голову к земле, словно что-то искала в траве. По мере того, как она приближалась, Мэгги всё лучше могла разглядеть незнакомку. Черноволосая, тоненькая, уже не юная, но и не старуха ещё. На непокрытой голове женщины блестел на солнце золотистый обруч. Символ брака. Авалонки носили обручи, как на некоторых планетах носили кольца. Об этой традиции она услышала от кого-то из начитанных девчонок, ещё когда коротали время в ожидании своей участи. Надо же, запомнила.
Когда путницы поравнялись, и странница подняла голову, на Мэгги глянули чёрные глаза, до того печальные, что в этой печали можно было захлебнуться и утонуть. Незнакомка, несомненно, была красива. А ещё она очень много плакала в последнее время. Лицо и глаза выдавали её.
— Мэгги — это Лиллейн, Лиллейн — это Мэгги, — голос Эйслинн звучал, как всегда мягко, но что-то в нём было ещё, какая-то странная интонация. Чем-то она оказалась выбита из колеи, даже не поздоровалась, — Лиллейн сегодня переночует с вами.
Старая авалонка замолчала, а Лиллейн и вовсе не промолвила ни слова, оторвав взгляд от Мэгги и снова уставившись в траву. А её солнышки, её лучики... Мэгги достаточно хорошо чувствовала уже своих подопечных, чтобы понять, они в нетерпении. Как дети в предвкушении сладкого. Всё это было донельзя странно. И появления людей там, где они не должны появляться, и Леллейн с брачным обручем на голове. Эйслинн ведь ясно дала понять — безопасно себя чувствовать с альтами могут только девственницы.
Эйслинн, между тем, что-то сказала на своём языке, обращаясь к спутнице. В голове звучала просьба. Та молча покачала головой — этот знак в переводе не нуждался.
И что оставалось делать? Оставить всё, как есть. В конце-концов — это не её дело. Или попытаться понять, что же происходит. В голове вдруг запела авалонская флейта. На этот раз в ней слышалась не тревога — печаль. Чёрная, страшная, всё пожирающая печаль.