Адва покорно проследовала за Адамом до места назначения, а войдя внутрь, перед ней предстала картина спящей Рамонны – по крайней мере так её и назвал Корнелиус. Художнице было действительно интересно посмотреть на объект её инсталляции, но сейчас это выглядело слегка... пугающим, что ли? Пугающим выглядело именно то, что Рамонна совсем не больна и всего-навсего спит. Но затем девушка быстро отбросила эти мысли; "Нашла чего бояться..." – фыркнула она про себя.
Когда же Адам покинул её, она быстро обернулась и хотело было сказать:
– Но я хотела использовать свои-... – однако, не успела. Адам уже закрыл дверь. – ... инструменты.
Пожав плечами, она пару раз опробовала кисть на собственном мольберте из сумки с вещами. Она чувствовалась просто прекрасно... Не считая, конечно, холода. Это было ужасно непривычно, ведь она больше рассчитывала на кисть, что будет быстро перенимать температуру художника.
"Работа зависит от кисти лишь отчасти. Работает только рука художника." – говорила про себя Адва.
Взяв стул, она поставила его возле мольберта. По собственной традиции, она пару раз легонько махнула по бумаге, смахивая, а затем и сдувая пыль или возможные опилки. Наконец, достав карандаш, она принялась к делу.
Каждая линия, каждый малейший штрих она делала с большим упорством. Она подмечала каждую деталь, каждую секунду сравнивая объект картина и саму работу. Что то было в теме этой работы, что прибавляло ей вдохновения, отчего она продолжала творить. Ей казалось, что рука, отделённая от тела, могла бы работать сама, а сама Адва могла сидеть с закрытыми глазами и ждать, пока собственные рефлексы окончат работу, однако рисковать та не стала.
Она переходила от одного штриха к другому, начав сначала с обстановки в комнате. Сначала она подчеркнула тему безысходности и отчаяния, специально навевая серые краски, а некоторая мебель на картине была или перевёрнута, или вовсе отсутствовала. Окно на улицу было разбито, осколки валялись на полу, а внутрь влетали лепестки и оседали на пол. Выцветшие, обшарпанные обои были ещё одним доказательством, что о комнате давно не заботились. Она создавала ощущение, что Рамонна брошена здесь своими родными, что в таком состоянии она никому более не нужна. Рамонна была словно брошенное дитя.
Кровать, что, скорее всего, было роскошным местом для сна, сейчас являлось неприкрытым саркофагом для девушки, что умрёт и в этом не было сомнений. Болезнь не щадила абсолютно никого, даже таких красивых особ, как она.
Саму же Рамонну Адва передала без каких либо изменений, придав ей ту же позу, в которой она пребывала и сейчас. Она максимально сильно передавала её беспомощность на холст, чтобы тот, в свою очередь, передал ощущение беспомощности тому, кто взглянет на эту картину.
Ни одна мысль, ни одна мелкая деталь, даже тот факт, что от напряжения чуть ли не болела рука, не отвлекала Адву. Она не обращала на это внимание; весь разум был направлен на работу.
Последний штрих... Готово: скетч комнаты, самой Рамонны, был сделан; Адва указала на всё то, что должно привлечь внимание, дабы дать понять, в каком безвыходном положении сейчас девушка, что настолько красивая особа скоро, возможно, умрёт или же попросту никогда не проснётся, что она никого – ни своих родителей, ни собственных будущих детей, если те будут – не озарит своей прекрасной улыбкой; что она не будет приносить другим радость и не будет гордостью собственной семьи. Она даже специально нарисовала небольшое возвышение у ножного конца кровати, где должно были быть цветы, возложенные для девушки, да и те отсутствовали. Рамонна была одна.
Посмотрев на кончик карандаша, она убрала его в сторону и достала кисть. Восхищаясь действительно хорошей работой создателя кисти, она осмотрела его и осторожно мазнула головку в краску, в бледно-серые цвета. Она осторожно, с хирургической точностью, присущей художнику, начала разрисовку девушки. Она придавала мертвенный цвет её коже, за исключением щёк, которые она перекрасила в цвет румянца, ещё раз подчёркивая, что несмотря на миловидную внешность, несмотря на красоту и живой вид, она не проснётся, о чём говорит обстановка вокруг неё. Далее шёл цвет волос. Окунув в краску кисть, она начала разрисовывать лазурные волосы, что валялись на кровати и были столь длинные, что даже доставали до пола, свисая с этой самой кровати. И вновь она использовала бледные краски, но в этот раз, чтобы изобразить, как еле заметный лучик Солнца пробивается в комнату, дабы единственной оплакать столь ужасную трагедию. Словно само Солнце было в печали, что Рамонна вновь не проснётся и пришло, чтобы убедиться в этом и согреть тело девушки. Лучик падал на кровать, освещая спящую Рамонну. Он был словно единственным, кто пытался сделать хоть что то. Адва специально изобразила подобие, даже пародию, утра, когда все люди просыпаются ото сна и приступают к своей жизни... Все, кроме Рамонны. Она использовала серые краски, изобразив пол из досок, по которому и без скрипа пройти нельзя, а также бледно-серый цвет, показывая кровать. Даже через картину было видно, что место сна девушки является последним местом, куда она пришла, дабы успокоиться навсегда.
Убрав дрожащую руку с кистью от мольберта, другой рукой Адва дотронулась до щеки и обнаружила небольшую влагу. Сама того не замечая, её глаза начали слезиться, так, словно она сама переняла отчаяние прекрасной Рамонны. Её нижняя губа также чуть дрожала.
Вглядываясь в собственную работу, она чуть ли не видела на ней... Арианну. Стерев ещё одну слезинку, она быстро убрала эти ужасающие мысли и медленно встала со стула. Её взгляд, полный печали, пал на спящую девушку, после чего она, словно нехотя, постучала в дверь и подала дрожащим голосом:
– Картина готова.