Так и обмерла Цзинь Жолань, когда увидела, что стало с грозным самураем. И стояла, не шелохнувшись и глаз не отводя, пока с настоятелем беседу проводили да пока сворачивали приготовления к погребению и разворачивали приготовления к другому ритуалу.
А нельзя было, например, чем сшивать теперь гостя иглой из птицы феникса и серебряной нитью, просто не рубить его на много частей? Что вы, монахи, за люди такие, в самом-то деле?! — хотелось Цзинь Жолань поинтересоваться, но вместо этого подошла она тихо, устроилась на коленях рядом с господином Тецумори, утратившим целостность, взяла бережно иглу и, вместо того чтобы облекать набранный в грудь воздух в пустые вопросы, запела мантру.
Стала шить. Снизу пошла: сперва ноги и прочие члены к туловищу присоединить, руки к плечам приделать — а затем уже голову, как самое важное и требующее наибольшей ответственности.
Тянется нитка — тонкая, поблёскивает. Голос тоже тоненько мантру тянет — дрожит, но не рвётся. Это ничего, ничего. Голос пусть дрожит — главное, чтобы рука оставалась крепкой.
Товарищи помогать бросились кто во что горазд: один под локоть толкнёт, другой на фрагмент господина Тецумори ногой наступит... или, может, показалось Жолань, а на самом деле едва-едва не наступил... Остановилась она на секунду, склонилась над телом, руки в стороны разведя, молча показывая: не нужно помогать, друзья дорогие, лучше разойдитесь чуть-чуть. Вздохнула глубоко, успокаиваясь: ничего, ничего... это ведь они не назло, а из самых, наоборот, лучших побуждений.
И продолжила.
Один раз только едва не подскочила Цзинь Жолань на ноги — когда вдруг задёргалась одна из отрубленных частей. Однако же и тут собрала в кулак волю — и не прервалась.