Сначала слабая, затем всё более широкая, улыбка легко заняла не привыкшее к смеху лицо. Светлые волосы Одинцова сбились на лоб и глаза, остро размечая осунувшийся профиль. Не выдержав, Артём фыркнул… и заливисто рассмеялся. Побледневшая Катя замерла, так и не успев отойти от кресла. А Миша смотрел на Одинцова с удивлением и интересом. Как же всё это было погано! Хохот вампира становился всё громче. Профессиональный подход! Сколько таких было, профессионалов, попадавших в одну и ту же ловушку. В простейший треугольник, нарисованный красным мелом на чертёжном листе. Да кого ему было трогать!
«Этого не будет» — Артём увидел, как абстракция превращается в ясную, простую мысль.
— Этого...
Он никак не мог остановиться. А впрочем, почему бы и не посмеяться над идиотом? Над самим-то собой?
— Этого...
— Чего — этого? — Миша спрашивал без выверенной элегантности. Он казался растерянным.
— ... не случится…
Артём смеялся долго и весело. Было смешно. И только когда он начал успокаиваться, невольно вспомнились три статуэтки, что стояли в комнате родителей. За стеклом в старом серванте. Кажется, дедушка привёз их из Восточной Азии. Ими были три маленьких деревянных обезьянки, символизировавших крылатую фразу Будды Гаутамы Шакьямуни. Одна закрывала руками глаза, вторая — уши, третья — рот.
Одинцов посмотрел на Катю. «Не созерцай зло...»
Одинцов посмотрел на Мишу. «Не внимай злу...»
Одинцов посмотрел в добела начищенный стол, но себя в нём опять не увидел. «Не изрекай зла...»
Он горько усмехнулся. Главным образом потому, что две последних фразы следовало поменять местами. Хотя… переставляй статуэтки как угодно, и везде найдётся смысл.
Катя не хотела созерцать зло.
На то, что делал и говорил Миша, не следовало поддаваться — то есть, не внимать злу.
Артёму не следовало говорить лишнего.
Или же по-другому.
Катя пыталась не созерцать зло.
Миша изрекал зло.
Одинцову не стоило внимать злу.
Ничего больше говорить не хотелось.