Артём кивнул, не отрывая глаз от вьющихся за лобовым стеклом улиц, и положил пузырёк в коробку между сидениями.
— Нож там, с телом паренька, — Одинцов внутренне сморщился, внешне сохраняя хмурый безразличный вид.
«Всё-таки паренька... я не могу называть его драугром».
— Там — это в багажнике или в свёртке?
Артём едва заметно дёрнулся, тут же сделав вид, что поудобнее устраивается на сиденье. Ему невыносимо захотелось ударить Ефремова за эту пунктуальность, за щепетильность, за сложенные на кухне в штабель тела. Это Артёму, с его-то прошлым опытом, полагалось плевать на всяческие сантименты. Как там говорилось? «Чистые руки, горячее сердце, холодная голова»? Но неужели он не мог позволить себе хоть каплю человеческого отношения!
Злость погасла так же быстро, как возникла. Умом Мехет понимал, что переживает стрессовую реакцию, которую не смогла исчерпать разбитая стенка в ванной.
— В свёртке, — выдохнул он, отвернувшись к окну.
— Понял. И ножны тоже передайте, пожалуйста.
Одинцов устроил ножны рядом с баночкой, едва не коснувшись локтя Ефремова в момент, когда тот переключал передачу. Вентру говорил:
— Благодарю. Институт вряд ли закончит микроскопию до завтрашнего заката. Будете готовы в десять?
— Как всегда, — подтвердил Одинцов.
— Возможно, по этому поводу позвонит сам товарищ Председатель, как теперь выражаются.
Артём ещё раз кивнул. Они ехали в молчании довольно долго, успев пересечь Москву-реку по мосту рядом с железнодорожным пролётом. Где-то по дороге Игнат Владимирович закурил польскую сигарету, выставив тлеющий огонёк наружу. Оставив далеко по левую руку Старый Арбат с его кукольными переулками, «Москвич» нырнул в пыльные квадраты нового Замоскворечья. Теперь над дымным небом нависали кубы сталинских зданий, а проспекты вселяли боязнь перед открытым простором. У самого дома Одинцова Ефремов вдруг спросил:
— Что такое «гремлины»? Слово, которое вы употребили.
— Это из книги одной. Вернее, не из неё, — замялся Одинцов. — Это во время Великой Отечественной тщеславные британские авиаторы свою некомпетентность объясняли вмешательством этих самых гремлинов.
— Кем же они были?
Втайне радуясь возможности поговорить ни о чём, Артём объяснил:
— Это как домовые, только с аллергией на цивилизацию. Час назад вроде исправный был механизм, а запускаешь его, и всё летит к чертям — гремлины поломали.
— Кхм… гремлины.
— Кто ж ещё? — саркастически хмыкнул Мехет.
— Почему же вы такое слово выбрали?
— Ну так и эти вон, — Артём кивнул назад, имея в виду драугров, — тоже всё рвут, крушат, калечат, ничего не соображая.
— Точно гремлины — авиационные моторы?
— Точно британцы. И люди из-за них гибнут. Надо ж как-то их называть. Я не говорил раньше?
— Не говорили.
Когда Артём рассказывал эту историю Кате, она смеялась до упаду и сказала, что будет звать гремлином своего любимого таксиста, потому что он похож на англичанина. У неё был фетиш на таксистов. И она всегда смеялась, когда Артём что-то рассказывал. Но лицо Ефремова демонстрировало ту неуютную степень концентрации, с которой приходит понимание, что твою шутку анализируют логически.
— Странное поверье, — заключил Вентру, сворачивая к тротуару перед многоэтажкой с длинным фасадом в стиле бюджетного сталинского ампира. — Я видел англичан под Архангельском. Там они не полагались на воображаемых созданий. Видимо, они морально обнищали с тех лет.