Ничего мы тогда не знали,*
Нас баюкала тишина,
Мы цветы полевые рвали
И давали им имена.
А когда мы ложились поздно,
Нам казалось, что лишь для нас
Загорались на небе звезды
В первый раз и в последний раз.
Уилсон говорил много и горячо. Рассуждал, задавал вопросы. Парень ожил, и чего в этом было больше: научного любопытства, надежды, иной какой-то, пока не изученной субстанции, — неизвестно. Но с лязгом ударились о летонитовый пол цепи, сковывающие любознательную душу учёного. Ведь любой учёный — ребёнок, а дети — бессмертны. Мир — загадка, страшная и таинственная, но от него всегда можно спрятаться под тёплым одеялом, если станет слишком жутко. Укрыться с головой, и мир тебя не найдёт.
Руэл не успел ответить. Музыка подхватила, и всё стало не важно. Вопросы, ответы. Всё, кроме неё.
****
Это было похоже на тот первый раз после пробуждения в анабиозной камере. Это было похоже на второй раз, когда чёртов Ренар нажал невидимую кнопку, и безумие охватило землян. Это было совсем не похоже на тот первый раз. И на второй тоже совсем не похоже.
Тьма обволакивала, как обволакивала тогда, вытесняя из реальности комнату, заполняя собой. Тьма не раздирала разум в клочья, как раздирала тогда, она обнимала ласково. Так ласкает опасная, но добрая стихия. Так ныряет в реку пловец: долго без воздуха он не сможет, но те короткие мгновения, пока способен задержать дыхание, вода обнимает, словно родного.
Страха не было. Разве что захватывало дух, как перед прыжком в холодную воду. Музыка вела за собой, вела почти в прямом смысле, показывая направление. Он снова создавал. Но вместо монстров (а что ещё можно вылепить из животного страха?), юный Вершитель создавал свой собственный маленький мир. Кособокий и несовершенный, как первая проба пера или пластилиновая скульптура, вылепленная ребенком. Зато теперь Уилл понимал, что именно создаёт. Он больше не менял окружающее инстинктивно, вливая в пространство страх и панику, нет, сейчас он творил пусть неумело, но вполне осознанно.
Вместо глины — собственные чувства. Те, что звучали сейчас, сливаясь в диковинную симфонию. Это оказалось так просто. И спокойствие стало степной равниной. Жаркой, ленивой, бесконечной летней степью с тянущимися вверх душистыми травами. Тепло стало морским берегом, где прибой еле слышно ласкал нагретую гальку, а любовь — морем — ласковым, безграничным, порой, эгоистичным и бурным, способным утопить. Таинственность и любопытство стали высоким лесом, полным опасностей, о которых Уилл и не подозревал. Какая же это таинственность, если всё про неё заранее знать? Но опасности не пугали — манили. Ностальгия обернулась зеркалами лесных озёр, способность изменить мир — высокими горными пиками, надёжность и нужность — пещерами в горах, полянами в лесу, змейками рек, бьющими из земли ключами, утоптанной дорогой в степи.
Уилсон создавал. Степь и горы, море и лес, реки и озера. Это оказалось так сложно.
****
В какой-то момент Уилл понял, что устал. Не каждый день он творил миры всё-таки. Эмоции — строительный материал не подвозили подрядчики, он черпал их из глубин собственной души, отдавая её частичку новорождённому миру. Отдашь слишком мало — мир не оживёт. Отдашь слишком много, ничего не оставив себе, — погибнешь, истощив душу. Именно это и происходило на арене, где несчастные беспрерывно отдавали весь страх, всю ярость без остатка, пока что-то не останавливало процесс из вне. А если не останавливало — пока жили. Но сейчас всё было по-другому. Музыка вела. Шум прибоя пел о том, что нужно быть осторожным, что — хватит. Пел о том, что Уилл устал. Нужно отдохнуть.
****
Душа Уилсона Гейтса — создателя искусственного интеллекта, немного программиста и чуть-чуть мечтателя свернулась клубочком посреди новорожденного мира. Душа спала, ей снилась летонитовая комната, где среди себе подобных неподвижно сидело тело, широко раскрытыми глазами глядя в никуда. Тело звало, без души ему было неуютно, но у неё остались ещё дела. Вернуться сейчас? Она могла. Но не хотела. Опасно прерывать создание мира, опасно оставлять недоделанное на полпути. Путь. Когда душа вспомнила о пути, она проснулась, сладко потянулась, оглядывая сама себя и своё творение. Всё здесь было взаправдашнее. Разве что, кроме неба. Вместо неба серебристая, будто подарочная бумага, пелена тянулась сверху. Когда пожелаешь — светлела, когда захочешь — оборачивалась тьмой. А остальное было совсем настоящее. Всё состояло из любви, тепла, спокойствия, надежности. А еще из любопытства и ностальгии, таинственности и обретенной способности изменить. Мир. Свою жизнь. Что пожелает душа.
Осталось пройти путь от берега, где море ласкает нагретую солнцем (которого тут вовсе не было) гальку к ждущему его огоньку костра. Душа Уилла знала — всё равно в какую сторону идти, рано или поздно придёшь туда, куда надо. И завершишь начатое, оторвав этот мир от себя, обрезав невидимую пуповину, позволив ему существовать не только в мечтах и видениях. Тогда можно будет и вернуться.
****
Уилл стоял босиком на тёплой, влажной гальке, одетый только в легкую светлую рубашку и такие же шорты. Солёное, спокойное море лизало прибрежную полосу шершавым языком. Здесь было тепло и уютно, как в детстве, в родном доме. Хотелось валяться на пляже, бродить по колено в воде, лечь на спину и позволить волнам баюкать тебя. Хорошо.
Но пора было идти. Там, за тёплым морем, простирался лес. Уилл не видел его, конечно, отсюда, но знал, что он есть. Впрочем, если повернуть назад, пройти босыми ступнями по гальке и дальше, по поднимающейся вверх по круче пыльной тропинке к высоким горам, если перевалить через неприступные горы, то, спустившись с той стороны к их подножию, попадешь в лес. А можно обойти горные хребты, долго бредя вдоль берега, а потом по обожженной солнцем степи, пока не доберешься до леса. Лес огибал весь его маленький мирок, окольцовывал его. Таинственный, опасный, неизведанный. Лес был единственным местом в мире Уилла, о котором тот не знал почти ничего. Потому что сам так пожелал. А за лесом его ждало окончание пути.
Пора было идти. Закончить начатое. Подарить своему миру настоящее небо вместо серебристой оберточной бумаги. Найти ответы на вопросы.
Пора было идти. Уилл столько души отдал этому миру, что у него осталось при себе совсем немного. Совсем немного материала для мелких доработок. Совсем немного он мог ещё отдать без ущерба для себя, совсем чуть-чуть изменить мир, обтесать его, доделать по дороге. Пора было идти.