Усталость навалилась неимоверная. Разом. Захотелось прилечь. Потом страх догнал. Не от увиденного, нет, а что на базу возвращаться придется. Всё ждала, прислушивалась Эва, что из рации приказ прозвучит - оставаться на месте или дальше топать, но нет... До самых ворот вера поддерживала надежду и наоборот, но чуда не произошло. Боялась Коган, что закончилось всё. Теперь снова четыре белых стеночки, стираный хрустящий халат, беременное бабьё, жесткая односпальная кровать и тишина на горизонте будущего. От мыслей о стерильной тюрьме её замутило, а в груди воздух застрял. Как в детстве...
Была у Эвы подружка. Одна-единственная. Верочка. У Верочки родителей не было. Точнее это у родителей не было Верочки. Потому что они были живее всех живых, но дружили только с напитками от сорока градусов и выше. Вот Верочка им и не нужна оказалась. Зато бабушке своей Верочка была нужна, просто необходима. Потому что за нее пособие давали, да и старушка была тоже вроде как сирота - одна-одинёшенька. Они с Верочкой друг друга стоили.
Внучку бабуля опекала. Только и слышно было во дворе "Верочка, домой, а то простудишься! Верочка, не смей! Верочка, хватит, в гостях хорошо, а дома лучше! (это когда Верочка у Эвы в гостях ненароком оказывалась)". А потом и вовсе принялась её дома запирать, в комнатушечке полутемной, мол, чтоб не случилось чего. Как бабуля Верочку запрёт, так у Эвы удушье начиналось - задыхалась, Верочку в тюрьме старушичьей представляя. А Верочка что? Верочка вышивала. Верочка вязала. Верочка шила. Пеленала кукол. И было ей счастье.
Постепенно Эву отпустило, но воспоминания остались. А Верочка в восемнадцать уже мамой стала, замуж от бабули сбежала. Потом в девятнадцать мамой стала. Потом в двадцать. А то как же! Навык ведь не зря наработала - одежды нашила, борщей наварила, аистов навышивала за детство своё голозадое...
А для Коган на всю жизнь теперь фобия и комар всяческий...
Вернулась Эва бледнее, чем ушла, испарина на лбу выступила, от осмотра отказалась настойчиво, сухо кивнула, прощаясь, пошла-пошла вдоль стеночки, в норку юркнула и была такова.
Да только в норе лучше не сделалось. Принялась Коган свои десять квадратов шагами измерять да страхи всякие придумывать. Мол, соберут другой отряд, а ее не позовут. А почему не позовут? Что она сделала? Или не сделала? Удушливо жарко в комнатушке сделалось и помянула Эва Верочку, добровольно-безвольную затворницу, нехорошим словом. Нет, она, Коган, так не сможет. Ни сейчас, никогда. Ей туда надо, наружу, где дышать можно.
Тут бы и вспомнить ей, как удивилась она, Надоева одного увидев (прозвучало в шипящем эфире, что Сокол вернулся, но что один только... сокол, а не отряд, не обмолвились даже), но нет - адреналиновый наркоман она теперь, ширнулась на полную и скоро снова дозы попросит.
Был у них профессор в институте - хирург-героинщик...
Хотя, это уже другая история.
Коган выскользнула из своего жилища, деловито плечи расправила, мол, не время тут отдыхать, дела всякие ждут. Сходила будто бы до кабинета своего, инструменты проверила, склянки всякие. Главным образом поглядела, что никого никуда не отправляют без неё. И успокоилась.
А там и выпить собрались, помянуть. Эва не пила, а потому колебалась чуть дольше остальных. Любопытства тоже не испытывала, даже отчаянно не желала, чтоб Надоев вдруг с пьяну в подробности вдался.
Но не прийти не могла. Скажут потом - не нашего поля ягода, не пьет, не поминает, знать нас не знает, ну вот и справимся без неё.