«Чёртова сказка» действительно завершалась здесь.
Картина сложилась из множества элементов, поодиночке не содержавших бы символизма. Тяжёлые жаккардовые шторы, текстильные обои поверх дубовой облицовки, ковёр с растительным орнаментом. Кресла. Большое окно от пола до потолка, украшавшее южную стену — правую по отношению к вошедшим. И одно, и другое, и третье можно найти в башнях и апартаментах Города. Но тут, вместе, они соединялись в то, что стало Очагом для потерянного в осенних грозах фригольда.
Повторяя конфигурацию окна на фасаде, стеклянная стена складывалась из четырёх секторов, разделённых ажурными металлическими прутьями. Четыре стеклянных треугольника соединялись вершинами в центре, и каждый имел свой цвет. Пурпурный — для осени. Синий — для зимы. Весна была зелёной, а лето дышало красным. Вязь сложных рун, похожих не то на детские каракули, не то на письменность зверей, тянулась по всей поверхности окна, не оставляя ни единой свободной пяди. Таинственное мерцание жило в глубине цветных стёкол, будто окно могло светиться само по себе, однако единственного взгляда вблизи хватало, чтобы понять: окно болеет. С окном что-то не так.
Некрасов спросил, когда они пили чай в далёком и грязном подвале: «Что чинить собрались, горе-механики?»
Ответ лежал перед ними.
Сеня говорил себе, когда плёлся рядом с Кимом по болотистому берегу: «Если четырёхтактный цикл нарушился, то Город превратится в трясину».
Манекен знал свою правоту.
Витраж не был окном в строгом смысле. Через него не выглядывали, чтобы передать соседу завёрнутый в полотенце багет. Сеня и Ким, оба коснувшиеся волшебства Аркадии, видели перед собой линзу — сердце Очага, принимавшую и распределявшую в границах фригольда магию четырёх Грёз. Но только один сектор светился ярко и ровно — пурпурный. Синий, зелёный и красный едва ли отличались от простых окрашенных витражей. Как ни странно, вдоль внешнего обода линзы размещались четыре изящных медных крана, очень похожих на элементы управления каким-нибудь первым паровозом. «Осенний» стоял на максимальном из трёх делений, три остальных выглядели наглухо закрытыми.
— Итак.
В величественном свете окна четвёртое кресло терялось настолько, что только сейчас на него обратили внимание. Иссохшие лозы шиповника оплетали его от тонувших в ковре ножек до высокого подголовника. Они пронзали спинку и сиденье насквозь, сплетались, цеплялись за сухие, почти растворившиеся в чёрных листьях руки. Силуэт женщины, свитый из земли и хвороста, почти рассыпался в своём кресле. Только корзинка с давно сгнившими персиками, стоявшая возле ног, позволяла заключить, что Подменыши видят перед собой человека.
То, что когда-то было человеком. Древесное подобие Подменыша, что когда-то, на сорок восьмой день осени, выходило к детям и раздавало фрукты.
Голос ведьмы звучал трескуче, как случайно задетая в лесу ветвь. Ни схематичные губы, ни горло не шевелились, когда она говорила. Лишь там, где полагалось быть глазам, два слабых пурпурных угля светились в глубине лиственного кома.
— Итак, вы пришли.