Деревья выныривали то справа, то слева. Они выглядели не так, как те деревья, которые человек приручил в городских парках. Или как те, которые он задушил дымом с промышленных окраин. Если в тенях Жестяных кварталов скрывались лачуги и люди, уродливые как эгоизм Людовика Витгенштейна, то здесь... здесь сам мир был иным. Он дышал волшебством, ныряя в Изгородь с непринуждённостью балетмейстера. Вода бурными реками бежала по фарфоровым плечам Арсения, холодя металлический шов на месте недавней раны. И преследовало бы очевидца чувство, будто не вылечил себя Арсений, а приварил; приставил к месту повреждённую деталь.
Свет иных небес освещал путь. Молнии лепили груды-кроны над головами, и всё чернее становились контрасты, всё теснее казался старый, мрачный сад. В здешних тенях исчезали не лачуги, а зелёные тоннели, ныряя в густой орешник, в изгородь рябиновых ветвей, в бурьян и бузину. Порой он казался почти родным. Тогда, с очередной вспышкой, над далёкой оградой проступал строй городских домов — худых кирпичных нищих, жмущихся друг к другу жестяными зонтами. Порой буреломы заполняли аллеи, а Город скрывался во тьме. В такие минуты на перекрёстках Сеня и Ким проходили мимо мраморных статуй. Атлетов с лицами зверей. Богов, сложенных из сучьев и гвоздей. Огромных собак, казавшихся слепленными из глины будто могущественный еврейский голем. Тогда ветер швырял в лица ворохи листьев, а колючий дождь почти становился снегом.
Аркадия дышала им в спины. Могущественно-призрачная. Фантомная.
Грёзы заполняли мир, срывая Маски. Уже не привычный Ким шагал за Арсением, а высокорослый пехотинец в пальто, которое мальчику казалось шинелью. Слепяще-белое небо чертило уродливые стальные скобы на плече, привинтившие некогда оторванную руку Морозова к телу. Хлестнула шрапнель, созданная безумной фантазией воинственного Фаэ, ехидной бранью разразился ротмистр. Потом гарнизонный врач, такой же условный, как сама игрушечная война, заштопал Чучело в мигании керосиновой лампы. Под слипшимися от воды длинными волосами начинались звёзды шрамов, нырявшие вниз. Они жгли спину Кима, не давая забыть о себе.
Оглушительный гром вновь затопил сады Ведьмы, и новая вспышка показала Морозову уже не ученика часовщика, а пружинистую мальчика-куклу с фарфоровым лицом: звонкую, быструю, любопытную как весенняя птица.
Никто из них не был человеком.
Аркадия забрала больше, чем они смогли вернуть.
Впрочем, зато дом ведьмы не норовил подсунуть новых бед. Аллея привела Подменышей к полукруглому крыльцу. Каменные ступени вырастали из пухлого ковра осенних листьев, превращённого дождём в раскисшую лужу. Четыре изящных колонны поддерживали балкон, над которым сияло большое витражное окно. Круглое стекло, давшее бы фору и ратушным часам, состояло из четырёх ломтей-секторов, выложенных стеклом своего цвета. Пурпурным для осени, синим для зимы, зелёным для весны и красным для лета. Свет изнутри дома, проходя через стекло, лучился на разные тона, опуская на лужайку перед домом таинственно-радужный абажюр.
Ни баррикад, ни других стражников: высокие двойные двери в глубине крыльца выглядели как вход в библиотеку, а не крепостными вратами. Они даже были остеклены, хотя и не так красиво, как огромный витражный «глаз» Очага. Единственной преградой осталась толстая мотоциклетная цепь, продетая через их ручки — но с этой задачей легко справилась бы и алебарда Арсения, и башмак Кима. Очень тихо, едва слышно, неслась из-за дверей мелодия граммофона. Хриплый голос напевал, вплетая слова в рёв непогоды:
— Жёлтой нитью пошит платок...