Так и вышло, что подвал они покинули один за другим — и оба в тишине. Некрасов бережно опустился на край кушетки, всё баюкая в руках стакан.
Алина тихо сказала:
— Я не уеду.
Фыркнув, старый мастер покачал головой. Дрова прогорели, буржуйка таинственно мерцала, а мир за окнами наполнялся дождём.
— Чего ж не уедешь? В тебя стреляли. Беда.
— Я не стану уезжать.
Некрасов долго молчал. Давно стихли две пары шагов в улицах-ущельях Лиманской фабрики, растеряли алый пыл угли. Лишь потом старик скорбно уронил:
— Влюбилась? В этого? Металлического?
Алина хранила молчание.
* * *
Осень, 19 октября, 04:10
+2 °C, проливной дождь с мелким градом
Проходные дворы по улице Роз
Четыре часа утра.
О, варвары древней Галлии знали, что нет времени лучше для ночной вылазки. Это час, когда сон наиболее крепок. Это время страха. Это время, когда легче всего наслать на врага кошмар, от которого не оборонят частоколы римских лагерей, не защитит стена скутумов. И, будто зная о древних преданиях, октябрьская ночь набрякла мерзко-чернильным маревом. Стоило лишь Морозову и Сене выйти на улицу, глыбы туч лопнули, окончательно разражаясь дождём. Слепящая молния вспорола небо, оставив средь облаков канал оплавленного азота. Казалось, небесные артерии пульсируют неземным фиолетовым светом, извергая на Город всё усиливающийся шторм. Ревел ветер — и Сене казалось, когда он поднимал воротник заплатанного пальто, что медный голос ведьмы звучит в ливне, читая литанию на языке, который казался им давно забытым. На этом языке говорил Старый Джим, превратившись в часть большой шахматной доски. На этом языке над ушами несчастных солдат выкрикивал приказы безумный дворцовый командор, заставляя ноги маленького Кима подгибаться от ужаса. На этом языке говорили волшебник Изумрудного города и фея Моргана. На этом языке, неписанном и непроизносимом, были составлены договоры между Грёзой и надменными джентри. Речь Истинных Фаэ звучала над Городом, впечатывая, врезая слова Контракта с вечной осенью в саму ткань реальности — и Город содрогался в ответ.
Ведьма знала о них. И, в отличие от спешащих часов или заржавевших механизмов, ведьма совсем не хотела, чтобы её починили.
Река возле заводских стоков вспенилась бурным потоком, который легко сожрал наведённые где-то сходни. Ким быстро понял, что сушить носки было гиблым делом, но кто же ожидал, что погода не зашепчет, а заорёт прямо в ухо свистящей ледяной стеной. Крошечные искры-градины отлетали от полей шляпы, которую Морозов придерживал одной рукой. Чёрный плащ рвался с плеч, а тина среди труб кипела, перемешивая в бешено вертящихся водоворотах мусор, осоку и масляные пятна.
Прыгая с камня на камень, двое Подменышей вскоре выбрались на улицы вымершего Города. Те, кого не прогнала по домам ночь, бежали от невиданного ливня. На фоне небосклона, потрясённого зарницами, вспыхивали углы чёрных крыш и острые пики труб. Затем брусчатка под ногами содрогалась: гром бил в исполинский барабан, вторя языческому напеву. Место избы на куриных ногах заняли бетон и штукатурка, а вместо мрачных лесных ворон по улицам проносились редкие чёрные автомобили — но мотив старой сказки жил в наэлектризованном воздухе. Красная шапочка пошла сквозь лес. Братья отправились убить великана. Маленькие люди, рискнувшие выступить против губительных сил с Той Стороны.
Однако двое Подменышей продолжали идти, слишком занятые борьбой со стихией, чтобы говорить. Скрипели фонари, выхватывая кляксами огненного света сплошную пелену ливня. Вода катилась по улицам настоящими волнами, и высокие ботинки Кима разбрасывали её вместе с мелкой ледяной супесью. Качались вывески, лязгали на цепях провода над трамвайными рельсами. Кое-как ориентируясь по едва различимым табличкам, Арсений вёл спутника вглубь Города, то и дело сворачивая в подворотни или оказываясь на узких аллеях, переходивших в идущие прямо между стен лестницы.
Четыре часа утра.
В четыре тридцать Пьер Борегар начал Гражданскую войну, дав залп в сторону Чарльстона, что в Южной Каролине. Катастрофа Майл-Айленд ждала мир в три минуты пятого. Первая из череды кровавых битв, позже названных восстанием Якобитов, произошла двадцать первого сентября через четыре часа после полуночи. В четыре утра морская гвардия выдвинулась к Государственному банку, положив конец экономике Старого Порядка. В четыре утра ядовитый газ заволок окопы и брустверы Сосненского редута. Четыре часа видели бессчётное множество событий: войны, предательства, клятвы вечной любви и как минимум одну коронацию. И небо казалось пропастью, куда падала Земля, чтобы вновь и вновь разбиться о призрачное гало молний.
Над головами смыкались уже не рифлёные рёбра крыш, а ветви и кроны. Поначалу Киму и Сене казалось, что это тени танцуют в причудливых миражах дождя — ведь откуда же взяться густому лесу прямо среди Города? Но с каждым шагом вглубь узкого переулка они понимали, что стены домов увивают лианы, покрытые острыми и сухими шипами, а за окнами, вместо комнат и штор, всё чаще отражаются глухие лесные чащобы. Возле шумящих водосточных труб громоздился орешник, а редкие скамьи поросли высокими кустами рябины. Штукатурка мешалась с древесной корой, покрывающей фасады зданий. И даже хулиганское граффити на углу едва проглядывало сквозь уже облетевшие, но всё ещё густые сплетения шиповника. Стены домов сходились всё теснее и казались всё выше, пока не вынудили насквозь вымокших Подменышей шагать почти плечом к плечу по узкой подворотне, что оканчивалась высокими коваными воротами под сводами зелёного коридора.
Двое гоблинов в чёрных хламидах и, почему-то, в кирасах и касках испанских конкистадоров, вытянулись по стойкам смирно слева и справа от ворот, опираясь на высокие алебарды. Они не заметили гостей, не меньше прочих жителей поражённые разразившейся бурей. В очередной вспышке молнии Подменыши смогли различить за прутьями густой сад и поднимающиеся над ним очертания старинного особняка, словно бы незатронутые городской перепланировкой. На латунной табличке, едва читающейся сквозь берёзовые листья, проглянули буквы: «Улица Роз».
Они пришли.