04: ABSIT INVIDIA Осень, 19 октября, 02:50
+4 °C, тихо, облачно, глухая ночь
Коммерческие подвалы Лиманского металлургического завода
Сапармурат Харитонов никогда не возвращался в родной Семиреченск.
— Жёлтой нитью пошит платок... — переломив ствол револьвера, человек с чугунными глазами неторопливо извлекал опалённые порохом гильзы: стреляные и ещё целые. Одну, вторую, третью, четвёртую, пятую и, наконец, шестую. С тихим стуком их донышки становились одно к другому, пока Харитонов выстраивал из них маленький частокол. Он напевал: — Всё скучаю я по тебе...
Когда ведьма встретила его впервые, Харитонов пил забористый водочный айран. Истрёпанные локти его сюртука опирались на плоский стол рыгальни. Провожая собутыльников мутным взглядом из-под слипшихся волос, разбойник с пыльных киргизских дорог сгорал от жгучей жалости к себе. Среди кайсаков и кара-киргизов высокогорья он стал чужаком, когда надел белый гвардейский мундир. Русские солдаты насмехались над ним за неумение и слишком уж покладистый нрав, а капитан мало что пояснял, когда Сапармурат склонялся над картой. Таинственная воинская премудрость обернулась нестираными кальсонами и многодневной, изматывающей рутиной. Разморённые солнцем егеря играли в кости и выезжали на охоты. Их мало волновало, что заморыш-казах вскоре остался единственным, кто изучал топографические линии и строевые наставления. Харитонов показывал им тайные тропы караванов, и его благодарили как на что-то сгодившегося пса — но, получая жалование, он как никогда остро чувствовал себя попрошайкой. Домой он возвращался предателем. В долгие киргизские дни, когда его оставляли караулить блокгауз или пасти гарнизонных овец, он выучился стрелять как дьявол, и как дьявол же пил, отвергнутый и народом матери, и бездушным государством отца. К собственному горю, Сапармурат оказался слишком сильным, чтобы умереть в один слишком честный вечер. Водка не победила его. Он оказался достаточно злым, чтобы надеть патронташ и выйти на большую дорогу, но слишком удачливым, чтобы найти покой в могиле под безвестным терескеном. Он оказался слишком честным, чтобы сбежать в Китай и подвизаться в одном из бесчисленных политических течений зари столетия. Лишь когда эхо выстрелов гуляло в Фергана-эрээну, Ферганской долине, Сапармурат Харитонов чувствовал себя... собой.
Больше он не показывал тайные тропы.
— Синей нитью пошит платок, — он напевал, с бережной заботой вынимая винт из спусковой скобы и выталкивая ослабевшую собачку. Масляные тряпицы и ёршик лежали наготове. Его мать любила чистить большие чугунные котлы, вытаскивая их к колодцу позади дома, а Харитонов полюбил чистить свои револьверы. — Как печалюсь я по тебе...
Тень ведьмы упала на изрезанный стол, чуждая в земле солнца и снежных ветров. Ведьма нараспев продекламировала, нежно касаясь понурых плеч:
— Жёлтой нитью пошит ваш платок. Я слышу вашу песню, хотя вы не поёте.
Харитонов вскинул на неё взгляд тогда, много зим назад, и смутно улыбнулся.
— Вы знаете, чья это песня? — спросила ведьма.
— Её написал великий поэт Сатылганов.
— Но зачем? У него был жёлтый платок? — вопрос в спокойном голосе женщины казался простым, но почему-то заставил Харитонова задуматься.
— Я думаю, это метафора. Он искал вдохновение в сагах странствующих акынов моей земли.
— Там он нашёл жёлтый платок?
— Жёлтый — цвет южных пустынь в этой стране. Я уже отвечал: это метафора.
— И вы поёте о ней, даже глядя в стакан.
— Я люблю его песни. Всё просто.
— Вы много читаете, верно? — как зыбкий мираж, как демон зелий в дешёвом трактире, страшная как ночной джинн, ведьма опустилась за стол. Однако Харитонов не чувствовал страха. Его песня всегда была с ним.
— Я предпочитаю общество книг и водки, — ответил пьяница.
— А желали бы, чтобы эта песня действительно стала вашей?
— А желаю ли я?
Ведьма говорила с ним, и в тот момент она как никогда казалась похожей на добрую матушку, которая дарила детям персики и звала играть в свой сад в далёком осеннем Городе. Позже Сапармурат Харитонов вышел на улицы своего города, залитого сухим горным солнцем, сел в первый же дилижанс и уехал. Но котлы, которые чистила его мать, успели отразиться в его глазах — и они стали чугунными. А сердце, открытое и доброе сердце мальчишки-полукровки, превратилось в сталь. Харитонов напевал на языке древнего ханства, водружая феску на пыльные волосы:
— Жёлтой нитью пошит платок,
Я скучаю всё по тебе.
Нитью синей пошит платок,
Как печалюсь я по тебе.
Песню нежной своей мечты я спою тебе,
Я спою.
И он пел свою песню. Гремели выстрелы над полянами Политехнического лесопарка. Страх и осень пришли в Город, когда ведьма произносила заклинания на языке Фаэ, а небеса разразились ливнем. Дворы Четырёх сезонов больше не собирались в кальянной, что в старом особняке. Ведьма решила, что Городу хватит и одного среди них.
Харитонову стало плевать, по чьим тропам он идёт.
— Я спою тебе, — откинув деревянную крышку на длинном футляре, Харитонов извлекал из него новые патроны, латунные, блестящие. — Я спою. Нет смерти, нет боли...
Его голос таял в заросшей терновником пустоте.
* * *
Известно, что антропогенное загрязнение водоёмов нередко сопровождается размножением паразитической органики, что превращает реки из олиготрофных в эвтрофные, а затем в трясины. Именно это случилось возле сточных труб Лиманской фабрики, где Сеня иногда кормил уток по просьбе старика-Некрасова. Дощатый помост у набережной кончился вместе с домами, и последние пять минут Подменыши пробирались через болотистое редколесье, где сухие ветви цеплялись за одежду, а земля мягко пружинила под ногами. Город кончился, сменившись выселками. Теперь Арсений шагал впереди, то ныряя под косые стволы берёз, то указывая на едва приметные тропинки, а Ким нёс Алину и продолжал рассказ:
— Я приехал сюда, потому что в Столице узнали о беде, настигшей этот Город. Очаг во Фригольде Осенних Дождей погас, до нас не доходили вести от городских дворов. Решив, что цикл Сезонов нарушен, они послали меня на разведку. Всё, что я имел — это адрес шарманщика с Власяной дороги, который порой служил помощником и проводником.
Сеня знал, что расскажет Ким дальше, поэтому молча вёл маленькую процессию к реке. Земля всё громче чавкала под ногами, со всё меньшей охотой выпуская ноги в следующий шаг. Манекен просто снял ботинки и вошёл в маслянистую воду Гнилого притока босиком, высоко подвернув брюки. Ким шагал как был.
— Но старик уже был мёртв. Мы знали, что у него есть то ли племянница, то ли внучка. Подменыш. Она могла бы вывести меня к нашим. Я нашёл старую брошюру того борделя и остался ждать её возле «Уст».
На некоторое время пришлось прерваться. Они забрались на большие трубы, лежавшие в бетонных канавах в окружении вросшего в тину мусора, помогая друг другу переносить Алину, и по очереди просочились сквозь щель за отогнутым листом фабричной ограды. Миновав несколько переулков, щерившихся выбитыми окнами цехов или сорванными с петель воротами гаражей, Сеня вывел Морозова к узкому переулку, над которым возвышалась труба фабричной котельной. Тут и там под землю ныряли спуски в подвалы. Некоторые двери лежали внутри, среди мусора и бетонных обломков. Другие пестрели похабными граффити, а третьи стояли опутанными цепями и замками. Лишь в одном единственном подвале горел свет. Он призывно сиял в полукруглых оконцах вровень с землёй, а изнутри доносилось тихое музыкальное позвякивание.
— Поэтому теперь я жду, чтобы ты... — начал Ким, но не договорил. Его проводник остановился, и Морозов понял, что они пришли.