01: AUTUMN NIGHTMARES Осень, 18 октября, 22:45
+7 °C, холодный ветер, тусклый вечер
Жестяные кварталы у бывшей Лиманской фабрики
Как, расскажи, как поделиться Городом? Большим городом, живым городом. Мёртвым городом.
Первыми глазам приезжих, спешащих по перронам Старомирского вокзала, открывались городские ночи. Глухие и промозглые, тёмные как чугунная окалина. Городские ночи рвались из печных труб, дышали в кривых щелях меж стенами да завывали среди гнилых стропил. Набухала болезненным маревом, они расползались с неба чернильной кляксой, с одинаковой лёгкостью проглатывая островерхий шпиль часовой башни и деловитые ряды таксомоторов на привокзальной площади. Силуэты мрачных зданий над узкими набережными обращались в тёмные призраки, а над лавками и конторами торопливо гасли фонари. Позёмка из сухих листьев и старых газет мела по асфальту, спотыкаясь о ржавые канализационные люки и фонарные штыри. Удаляясь от центра в грохочущем брюхе трамвая, Морозов видел всё меньше огней. За окнами ползли тротуары. Сперва он наблюдал панорамы центральных проспектов, вымощенные чинной брусчаткой и усаженные кленовыми аллеями. Призрачный свет лился из порталов дорогих ресторанов, где метрдотели принимали манто с делано-уязвимых плеч, а блестящие лимузины выстраивались в ряды у мостовой. Сияли вывески дорогих гостиниц: «Англетера», «Парижской», «Баварии», что у Сенатского моста. В распахнутые двери трамвая вливались шум машин и привычная сутолока, а ночь дышала холодом и заставляла поднимать воротник пальто.
Затем, когда позади остался Императорский бульвар и мост Святой Анны, фонари пошли на убыль. Теперь они не болтались на проводах как висельники, а сипели сквозь промёрзлые плафоны, выдувая синюшный газовый свет. Трамвай полз по узким улицам мимо сизых рыл доходных домов. Хлыщеватые присутствия чередовались с ныряющими в темноту провалами переулков, а число прохожих сокращалось в точной пропорции с числом пассажиров. Мастеровые в низких кепи, загулявшая молодёжь с угрожающе выбритыми висками, хамоватые бабы в бесформенных ватниках: все они таяли по мере того, как трамвай ехал на юг. Перевалив через мост над широким каналом, что казался бездонной чёрной пропастью в самой Земле, трамвай сделал предпоследнюю остановку. С задней площадки сошёл усатый столяр, гремя инструментами в деревянном ящике, и Морозов остался один на один с собой и долговязым кондуктором в неряшливом синем мундире. Кондуктор то спал, то, вздёрнувшись, мерил позднего пассажира смурным взглядом. Чуть подумав, он погасил плафон под потолком, экономя ресурс, и салон погрузился в уличный полумрак.
Вскоре трамвай остановился посреди пустыря. Железный козырёк остановки торчал на двух врытых в землю трубах, а окрест исчезла и нарядная брусчатка, и даже пролетарский асфальт. Земляной откос с пожухлой травой катился к застойной речушке, даже в темноте казавшейся неестественно-ржавой. А то, что гордо именовалось Власяной дорогой, оказалось просто утрамбованной земляной полосой, идущей вдоль берега с одной стороны и уродливых пакгаузов с другой. Кислая слякоть чавкала под ногами так, будто стремилась проглотить ботинки Морозова. Он огляделся.
Угрюмые заборы переходили в трёхэтажные склепы для маленьких людей без надежд и стремлений. На высоких земляных насыпях вдали громыхали угловатые вагоны, принося уголь и мазут для нового городского дня. Ким зашагал вдоль смутно намеченной улицы между жилыми бараками, которая временами ныряла под опоры железнодорожных мостов. Сквозь их стальных контрфорсы плыла луна, то ныряя в жижу из туч, то снова озаряя циклопическую паутину улиц. Как большое сальное пятно город расползался из дельты реки до сырых лесов на востоке, дотягивался холмов на севере и стекал к бетонным причалам залива на западе. Леса, что окружили Город подобно кольцу испанских терций, взрезали линии элеваторов. С холмов спускались террасы роскошных вилл и зеленеющих парков, а на юге… На юге фабричные кварталы осыпали сажей каждый ярд, каждый дюйм своей жизни. Зимой на их улицах лежал чёрный снег, но до зимы ещё оставалось далеко. Восемнадцатое октября, разгар осени, приносило с собой лишь жирные хлопья сажи, плывущие на пропахшем свечным салом ветру. Стылая Власяная дорога, где остатки брусчатки и брошенные у обочин телеги тонули в глинистом месиве, всё петляла между трущоб и бараков. Петляла, петляла — только чтоб трусливо нырнуть в глубокую подворотню. Туда и шагнул Морозов, ещё раз сверившись с адресом на затасканном телеграфном бланке.
Он вскоре вышел в центр просторного двора, здесь и там разгороженного деревянными щитами. Из редких труб срывался дым, как будто дома, стесняясь собственного уродства, бросали едкую вуаль на убогий лабиринт кривых улочек и проходных дворов, по щиколотку утонувших в дождевой грязи и глине. Стеной зарядил дождь, и земля показалась кипящей чёрной массой. Скособоченные заборы пытались делить эти дворы на подобия улиц, разводя дождевые потоки, но всё, чего добивалось это деление – возникновения глубоких бурых озёр, которые затапливали подвалы и живущих там крыс.
Другая подворотня, третья... Подворотни ныряли сквозь кирпичные скелеты трущоб как длинные змеи, приютив в глубине огоньки папирос и грубый смех. Тени плясали на грязных стенах, выхваченные огарком, прилепившемся на перевёрнутой бочке. Среди трёхэтажных бараков — и по земле, и между крыш — тянулись сходни, пересекась под фабричным небом и превращая этот сумрачный мир в катакомбы, где заживо хоронили себя за горсть медных монет. Поздним вечером Морозов не мог различить силуэты далёких скелетообразных труб — гигантской Лиманской фабрики; некогда сталелитейного гиганта, а теперь — гигантской промышленной могилы. Обитатели этих мест, впрочем, и вовсе не нуждались в напоминании. Стойкое чувство, что он идёт среди мертвецов в своих склепах, преследовало Кима будто голодный пёс. Его взгляд падал на прикованные цепями стулья возле хлипких дверей, а воображение рисовало худых женщин в рваных платьях и затаённой злобой в глазах.
Даже издалека, ещё из трамвая, он чувствовал мрачную тяжесть Грёз. Здесь ненавидели, а не мечтали. Здесь клялись убить, запивая обиды водкой на общих кухнях. Здесь стирали бельё, своё и чужое, чтобы вытянуть застиранные серые завесы от окна до окна. Те, кто жил в этих гнёздах, не видели ничего плохого ни в том, чтобы ударить ребёнка, ни в том, чтобы ограбить пьяного. Среди собственных дворов они пытались строить заборы, но сваливали мусор к подъездам. К сырости примешивалась вонь гнилой рыбы и деловитое шуршание крыс.
* * *
Те, кто послал Кима Морозова, именовались Благим воплощением столичных Дворов. Солнечным сентябрьским утром они заседали за длинным столом в куполообразной зале, окружённые знаками своего величия и пёстрой толпой. Словно бы пытались не замечать, что зала эта — лишь чан бывшего газгольдера, перестроенный под новых жителей и драпированный коврами и гобеленами. Они играли в королей и вельмож, пытаясь забыть, что никому из них не осталось места в этом мире. Они цеплялись за общество, пытаясь изображать феодальные обычаи прошлого, и одни только Феи в далёком Королевстве Грёз могли знать, почему их игра казалась такой убедительной. Морозов стоял среди них как чёрный ворон, закутанный в грязное пальто и сверлящий взглядом ту единственную, ради которой он явился сюда.
— Добрая леди Адель, можете ли поручиться, что ваш избранник справится? — могущественный Огр с властным профилем казался греческим богом, восседающим среди вакханок. Бронзовый загар Летнего Короля, подарок туркестанского солнца, переходил в светлые одежды. Но его время закончилось с последними днями августа, и многие помнили об этом. Сила его Двора увядала.
— Добрая леди Адель ручается, о добрый Король.
Звонкий голос невысокой девушки, что держалась неестественно прямо, наполнял холодом лёгкие тех, кто стоял рядом. В огромных иссиня-льдистых глазах сиял рождественский мороз, а мундир, повторявший изгибы худощавой фигуры, казался сотканным из голубого январского неба. Добрая леди Адель обернулась к Морозову, и едва заметная улыбка проскользнула в уголках идеальных губ.
— … и не питает сомнений, что наши друзья найдутся.
В зале витала тревога. Она чувствовалась в торопливых словах, сказанных шёпотом, в испуганных взглядах и стиснутых кулаках. Морозов обводил взглядом собравшихся. Мужчины и женщины, дети и подростки, старики и старухи. Самые разные. Закутанные в шали, одетые в джинсу, старомодные наряды или вообще полураздетые. Татуированные и нет. Щеголяющие экстравагантными причёсками, кислотными цветами или, напротив, волнами шелковистых волос. Четыре столичных Двора казались ему сборищем котят, не ведающих печалей мира, от которых защищали их клинки и пули таких, как он, как Ким Морозов из безвестной сибирской губернии. Но даже они не знали в точности, через что пришлось пройти помятому человеку в помятой шляпе, который стоял перед троном из проросших сквозь пол нежных ив. Возможно, Ким сам не знал. Будь он человеком более слабым, он — наверное, только наверное — запутался бы в себе. Но у него хватало силы воли и целеустремлённости, чтобы принимать незнание и полные отчаянных сожалений сны. В конце концов, ему пришлось найти путь примириться с собой, как с воющей пустотой над сибирскими полями. Хотя бы на время.
— Добрый господин Ким, подданный доброй леди Адель, — звучный голос Летнего Короля впервые обратился к нему, свивая пышные обороты в старомодную речь. — Да будет известно тебе, в северном нашем соседе, Фригольде Осенних Дождей, случилась беда. Никто не явился к нам ни в день Самайна — в праздник единства Дворов, ни в день сентябрьского равноденствия — в час, когда даются обеты и расторгаются клятвы. И пусть умолкнут злые языки, говорящие, что союз четырёх Дворов пал. Пусть не раздастся голоса, что упрекал бы хозяев Фригольда в безразличии. Нет. Мы знаем — беда пришла ко дворам Осенних Дождей. Ныне тебе надлежит отправиться на север, где отыскать потерянных наших вассалов и союзников, и оказать им посильную и необходимую помощь, а буде ты найдёшь их в добром здравии и покое — то донести неудовольствие и гнев наш. Даём тебе неделю на сборы.
Этикет предписывал поклониться, и Ким поклонился. Кто знает, действительно ли он этого хотел.
* * *
«Случилась беда...»
Трёхэтажный барак, вытянувшийся от угла до угла квадратного двора, пялился в темноту тремя рядами окон. Большинство из них не могло похвастаться стеклом и было затянуто то картоном, то и слюдой на деревянных прутьях, то вовсе загорожено ставнями. В левой и правой частях находились две двери подъездов — первый слева, второй справа. Позади дома — стало быть, если умозрительно перепрыгнуть через его крышу — продолжала тянуться Власяная дорога, уходя в городские предместья. Если право на топографию ещё сохранялось у трущоб, то именно этот барак следовало считать вторым корпусом дома номер шестнадцать. Судя по пирамиде из кирпичей и железобетонных обломков, которую недавно миновал Ким, корпусу номер один повезло ещё меньше. Может быть, он сгорел. Может быть, взорвался газ в поставленном на деревянной кухне баллоне.
Единственный представитель Зимнего Двора, известный доброй леди Адель, обитал именно здесь. По описанию Морозов искал тощего старика, что подрабатывал шарманщиком у лакокрасочных цехов, либо его племянницу, девушку шестнадцати лет — по непроверенным, но стремительно обретающим правдоподобие слухам, владелицу позорного «жёлтого билета». Вряд ли иная девушка шестнадцати лет смогла бы протянуть в этих местах.
Дождь. Низкое небо. Кипящая грязь. И странное чувство темнеющих Грёз, словно предупреждавшее Кима — в квартире на третьем этаже поселилась беда.