Медленно да верно, всё шире становилась гулянка, всё цветнее, все вольготнее тёк себе первобытный праздник под зеленым шатром деревьев - с пьянством, с кутежом, с мордобоем этим положенным; с застольными песнями залихватскими да грустными. Бурлил себе бордовой волной, шумел чародейской своей каруселью ярко-алый праздник. Деревья трепетали на ветру, протягивали к каменным столам узловатые свои руки-сучья, а молодое пьяно-искристое вино уже ударило в голову Максу да Динни, уже повело за собой хмельными шаткими дорожками.
Помнилось смутно.
...Как рогатый вождь принял бинокль торжественно значительно, чуть приопустив уголки губ своих звериных даже, напитавшись важностью момента. Как кивнул достойно этот великолепный охотник, когтистую лапу возложив на плечо слишком уж повеселевшей девочки.
А потом навалилась разом череда событий. Боль и сладость, расставания печаль и знание нового чуда, танца пламенная страсть и горечь потери волшебства. Уморились юные души. Запутанные кружевные тени протягивали к вам свои лапища, древесные кроны чаровали дремотой, оленьерогие завели какую-то песнь и было в ней о прошлом и о будущем, в странную сказку складывались текучие как густой мёд слова.
Рассказывала песня. Об Ирри – стране новых людей, а ханнэках – оборотнях прошлого. О древнем мире разделенном стеной и о фантазии, что была отсечена от реальности грубым ножом. Пели гхтани о шахте, о приходе Эччей распустившей свои черные щупальца повсюду, поразившую людскую вселенную своими гиблыми нитями словно плесень. Высокую несокрушимую стену воздвигли чтобы ослабить Эччей, Эччей затихла но не ослабела. Эччей жила. Эччей распространялась.
Повествовала неторопливо песня.
Как-то соскользнулось вдруг в сон. В приятный этот золотой сон пахнущей полднем и мёдом, под осенним небом, когда солнце так еще высоко летело в своем величии полуденном. Спалось долго - час, два или целую вечность вполне возможно. Не было ничего, просто приятная дрема разлившаяся по костям и венам, мягкой своей волной.
Потом Динни пробудилась – погладило солнышко ее невинную белую щеку, какая-то муха лапками пощекотала. Солнце переменило свой цвет, сделавшись пламенно рыжим как косички молодой танцорши. На поляне царила строгая тишина и отчего-то сердце было к этому готово: каменные столы стояли опустошенные, деревья тревожно нависали густым дремотным пологом – настоящие дуплистые хашетайне. Гхтаней само собой не было. И праздника не было тоже, а полдень уже сменился вечерней тишиной.
Солнце ползло по небу низко, рассыпало впереди себя длинные лучи-пики. В лесу как-то сделалось тревожно, а на поляне всё еще волшебно было и красиво. Храпел Макс расцветший синяками. Рядом с ним в землю воткнутый огромный нож красовался – прямо таки цельной кости кинжал, воткнутый в землю по рукоятку, тот самый, из хрустнувшей лапищи Бодливого Рогача Ычектани.
Кости Макса болели. Левый глаз заплыл, а во рту противнисто шатался зуб, обдавая сиреневой болью при неосторожном прикосновении. Черныш наглотавшись чудного пойла храпел себе где-то в душе, а сознание подростка уже пробудилось. И головная боль верной подружкой тоже на месте оказалась. И тошнота. И сушняк адский.
Агась. С добрым вечерним утром, Максимка!
И еще новый знакомый, конечно же, тоже был на месте.
Сидел себе на земле и ухмылялся наглой рожей здоровенный лев, только вместо хвоста у него положенного всякому истинному льву – скорпионье жало красовалось. Крылья кожистые сложены на спине, улыбка что у чеширского кота – гаденько ухмыляющаяся на морде, зубастая-зубастая такая, а зрачки вертикальные, змеиные. Наблюдательные.
- Ну-с-с, привет! – скорпионье жало задумчиво дернулось себе. – И чего мы будем де-е-е-еть, млады? – пропел сладенько.