Зашуршала трава, зашелестела бесконечно зеленым морем, когда соприкасающиеся стебли породили этот странный, зыбкий звук, чародейский звук, дурманный – «Ишшшхррр»… И тогда уж от дерева к дереву, от корешка к корешку понеслось тревожное слово – Ижжохор. И солнце поблекло в вышине, и небо как-то выцвело разом, как-то потеряло здоровую синь и жизненность свою, словно бы через пыльное стекло пытаясь пробиться к живым людям. Старые кости города отозвались – дома, украшенные чудесатыми лепнинами, вымирающие деревья хашэтайне, утомленные улицы измятые сотнями ног. Подъезды подновленные, камни обросшие лишайниками. Могилы ханнэков.
Ижжохор. Зашептали.
С граем тогда прыснули вороны в небо, черными кляксами вонзаясь в утреннюю эту свежесть молодого дня.
А вначале не было еще тревоги. Вот взгляд был – щупал Динни, щупал Макса, забираясь ядовитой стынью в этот сквер. Противной такой взглядец, будто холодные дождевые капли за шиворой; будто прикосновение липкой застывшей руки..
И вспомнилось сразу, что целую ночь шел дождь: пахнУло червями, гнилью неторопливо разлагающейся, да сладковатой прелью листвы, низвергающейся себе с крон древесных в плевки людские, да под подошвы. Заораматизировало-то.
Вон, кажется голубь дохлый валяется, а от него душок!
Грязь под ногами чавкнула пронзительно, Динни доверчиво к Максу подалась. А Макс что? Макс в любовь не верит и не верил никогда, знал только, что любовь язвит. Как червяк в сочном яблоке – здоровое да хорошее превращает в дрянь, вот она любовь Максова! Маму помнил, слезы горючие. Чувства, ага. Депрессия, болезни…
ОНО. Что-то. Оно уж было мимо прошло. Вот уже и мерзость откатилась, и свежий ветерок от серебряного озера Гдеж пришел, сдувая тяжелый запах голубя куда-то вдаль. Да не тут было! Обидел Макс Динни, крепко обидел. Поцеловательно, угу.
Сорвалось это проклятое пожелание в девичьих мыслях – «а ТО, которое смотрит на них, пусть забирает всё себе, теперь-то уж всё-равно!»
…и день этот проклятый пущай себе берет, и поцелуй влажновато-обидный, когда вместо игры да общения запанибратского, вот такое вот. И солнце пусть забирает, и небо, которое пыльным сделалось да грустным. Пусть всё возьмёт себе! И взрослость тоже ненужную, и детство, которое как эта желтая листва, медленно исчезает уже. Пусть саму Динни возьмет, потому что тошно ей сделалось. Потому что так – нельзя!
Вот тогда уж и народился этот клич, разрастаясь себе в воздухе, выспевая, передаваясь между ветвями да деревьями, межу корнями да травами. Набирая свою звонкую растительную мощь.
Ишшшохор… - прошептал ветер для Динни с Максом.
Ишшохор! – молчаливо прокаркаркали кривляющиеся рожы сатиров со стен домов.
Ишшохор. – поприветствовала дурная болотная трава нашу Динни. Высокая, величественная зеленовато-желтая трава. Выше девочки, выше взрослого человека. Такая себе густая да великолепная, могучая, напоенная дремучей силой земной, великолепная трава. Вот и тропинка себе в болото убегает, и кажется будто там, в траве, фигура какая-то бродит. Темная фигура, живая душа.
- Ишшохор. Кан, канну! Ижжох-о-о-ор… - ласково к себе зовет, певуче и приятно.