Это был восхитительный день, такой солнечный и искристый, такой себе медвяный да летний день, что казалось, будто в нем можно утонуть. Вот взять да и захлебнуться этой густотой сентябрьского неба, такого синего, уверенного, такого бесконечно глубокого неба, что мнилось оно колодцем – ласковой бездной, в которую осыпается пламень листьев; в которую сползают неспешные, обманчиво медлительные часы…
В такое утро невольно желалось шагнуть в небо самому. Прыгнуть в него птицей и исчезнуть в каком-то личном, совершенно несбыточном чуде. В этой манящей синеве раствориться без остатка.
Ночью шел проливной дождь, выстукивая по крышам однообразное свое – пам-пам-пам, но вот взошло солнце и просушило серый город. Дремотные лужи обратились зеркалами, крохотными порталами в иные, бесконечно далекие фиолетовые миры. Опавшие листья укрыли холодные крыши своим мягким золотом, а воздухе распространился сладкий аромат приключений.
…Поговаривали, будто старая шахта стоит нараспашку, ворота открыты, а со сторожем случилась беда. Говорили будто там, вблизи Стены, происходит неладное. А кто говорил, уж и не поймешь. Быть может взрослые за обедом, или школьники на переменках деятельно распространяли чушь? Как бы то ни было. Вы это знали. Старая шахта стоит нараспашку, а дальше нее только Стена. Могучая великая Стена, странная и даже страшненькая, уж если честно.
Чувство Стены в городе имелось у каждого. Ночью ли, днем ли, в школе или на улице, любой житель интуитивно ощущал мощь заброшенной преграды. Эту неторопливую старину давящую на сердце. Тревожное чувство отступало, если идти на юг и становилось сильнее, если двигаться на север. А уж там, вблизи разрушенного Оплота (иногда, отчего-то, называли стену так), там действительно становилось страшно. Уже за рекой ощущалось в городе нечто чужеродное, давящее… Будто бы девятиэтажки и кривые тополя, электробудки да вермишель черных проводов, хранили свою мрачную тайну; секрет какой-то охраняли, посмеиваясь и норовя опутать чарами. Кто-нибудь, проживающий в чистых южных квартальчиках мог бы заявить, будто всё это чушь. Да плюнь и разотри! Но вы знали – не Чушь.
Стена не чушь. Затемненные места тоже не чушь. Уж если идти к шахте, значит идти.
Идти всем вместе и рисковать, или не рисковать, а взять да и разойтись – предать это утро в школе; за бутылкой пива в тупичке за гаражами или пялясь в комп до отупения.
Но синее сентябрьское утро манило. Оно сводило с ума своим солнцем, своей золотой листвой. Оно привело вас сюда. Оно звенело в груди, обращаясь к каждому. К жиденькому пареньку Саньке, и к хулигану Максу. Оно обращалось к веселой затейнице Динни и к сталкеру Афоне. Даже к Бурану обращалось это утро: к блохастому мудрому псу, валяющему на горе палых листьев.
Рискнете ли? Пойдете ли за реку Вилку и по заброшенным рельсам, вдоль затененных мест к Стене?
Буран тоже ждал вашего решения, ещё он надеялся получить угощение, но как всякий уважающий пес не попрошайничал. Он просто ждал, изредка глядя печальными глазами то на Динни, то на Афоню.
Но не просил. Желал, чтобы вы догадались сами – дали ему немного еды, предложили как другу, а не бросили в грязь, как какой-нибудь скулящей псине.