Консьерж, который жил под лестницей, никогда не носил крестов. Не носил и не просил. Никаких. Ни наградных, которые спрячут за червлёным серебром и властолюбцев, и героев, ни татуированных — как у лиходея из сыскных казематов. Михаил не заслужил бы такие кресты. Из нелепого подростка он превратился в бесцветного мужчину и не достиг старомодной элегантности. За что его было отмечать? Он глядел на свои, давно обрыдлые, чёрные штаны с заплатами и пятнами масла. Поправил вязаный свитер, в котором стало жарко. Во дворе за ржавой калиткой царила весна — а он-то, выходя на крыльцо, заранее ёжился в предчувствии холодного дождя и порывов ледяного ветра. Он глядел на себя, но себя же не узнавал, чувствуя, как зажигается всё ярче огонь в его душе. Огонь, на чьё тушение он потратил двенадцать лет.
«Не надо…»
Жители Города боятся ярких эмоций. Их Город стоит среди северных болот. Он склоняет к хандре, меланхолии и стихам на кирпичных заводских стенах. Здесь кажется правильным лелеять горе и свысока глядеть на тех, кто смеётся вслед. Здесь плачут, читая на бетоне трафаретные строки Павла Сергеевича: человека, которого многие знают по отчеству, но мало кто видел в лицо. И Михаил не отличался от старых зданий Города. С них облетала штукатурка — а Михаил старел, не старея. В трущобы и переулки, где жил гулкий шум водопроводных труб и отзвуки теленовостей, он входил, как домой. А теперь не знал, что делать со своим настоящим домом, который восставал из памяти как феникс — слишком яркий, чтобы вынести его свет.
— Это видение. Видение… — шептал Михаил, бережно ведя рукой по шершавым перилам.
Но тактильные чувства не обманывали, а значит, не ошибались и глаза. Он действительно стоял на этой лестнице, слышал эту песню, помнил… помнил этого себя. Не понимая, но отчаянно желая поверить, он оглядывал невыносимо знакомый пейзаж. Чугунно-чёрные прутья лестничного ограждения, бордовая краска на деревянных перилах, слякотно-синие стены — всё возвращалось к нему, проступая как отражения в рябой глади пруда.
— Этого не может быть…
Он дрожал всё сильнее, схватившись за перила будто старик, балансирующий на грани апоплексии. Кое-как добравшись до последней площадки, он тяжело рухнул на подоконник над длинной и ржавой батареей. Он даже её помнил! Как будто не проходило двенадцати лет, в стеклянном блюдце-пепельнице гноились окурки. Невозможно, немыслимо! Михаил заскрипел зубами, обхватив голову. Прижался лбом к холодному стеклу. Не могло случиться так, но случилось. Сегодня и с ним, здесь и сейчас.
«Не надо?..»
Его ум, квадратный и правильный, редко позволял ему мечтать. Он заставлял себя радоваться тому, что имеет. Но этот же ум сейчас вбивал, один за другим, гвозди в пробковую доску. Соединял их красными нитями, подводил к невозможному выводу.
Бам! — он сильно ударил по раме, заставив весеннее небо за мутным стеклом вздрогнуть.
Волшебная калитка из глупых детских грёз вдруг открылась для него. Почему?! Фантазии снов, тайком пересказанных на обрывках тетрадных листов, сбывалась, ломая стены, которые Михаил выстраивал год за годом. В череде дней консьержа не было места надежде. Не должно было быть. Как будто тёмный силуэт ненавистного Друга, потерявшего личность и имя, упал однажды на порог его жизни, да так и остался там, прибитый гвоздями. Как… как он смог продолжать мечтать? Почему посмел верить, что всё наладится, что однажды он вернётся домой?!
Обернувшись, Михаил взглянул на последний лестничный пролёт и сияющий в его конце люк. Не оглядываясь, не смотря вниз, сутулый мужчина ступил на единственный оставшийся впереди марш. В уголках его добрых глаз блестели слёзы, и он сам не определился бы, плачет он от радости или отчаяния. Ведь, обернись этот двор иллюзией, а эта песня — игрой, подняться на чердаки в третий раз он просто не смог бы.
Вторая ступень.
— Тянусь к тебе зелеными листами, — подхватил он негромко, вбивая грязный ботинок из ателье фабричного платья в третью ступень. Да, он знал эту песню. Очень, очень хорошо знал. В тот день ему не было и двадцати.
— Бегу к тебе солеными слезами, — хриплый и немузыкальный голос дополнял чеканный шаг. Тот, кто не сумел простить себя, хотя любил весь мир, весь свой осенний Город, не умел и сворачивать.
— К тебе, к тебе… к тебе!
Четвёртая ступень далась совсем уже легко. Консьерж поверил — как дурак, как ребёнок, как самый счастливый человек в весеннем сентябре! Консьерж шагал всё выше, теряя на ходу прожитые годы. Он больше не держался за перила. И солнечный свет поглотил его фигуру как очередной городской мираж.