«Хранит ли теперь?»
Утренний воздух казался прозрачным. Солнечный свет лился сквозь него, рассыпаясь на десятки крошечных бликов, а мужчина на крыльце не мог очнуться от иллюзий, которые принесло холодное, но так непохожее на осень утро. В ореоле света он видел калитку и видел окна домов, превращённые в квадраты жидкого золота. Как на полотнах Кандинского, сизый двор вдруг стал полон безапелляционных контрастов. Солнце плавилось в стёклах, а над ними, над жестяными огрызками кровли и скелетами антенн, уходила в бесконечность память.
Михаил двенадцать лет сражался с воспоминаниями. Как маркграф в осаждённой крепости, он наглухо запер ворота и замазывал щели в стенах, обходя дозором своё маленькое королевство. И каждый раз достаточно было ослабеть единственной гайке, вылететь единственному анкеру, и все труды шли прахом. Сегодняшнее утро, кажется, вознамерилось перейти от осады к решительному штурму. Он раз за разом вспоминал её.
Руки консьержа сердито вынули из кармана металлический мундштук. Следом — бутылочку с безникотиновой эссенцией, неторопливо вложив её в хромированное гнездо. Электрический испаритель Робинсона был устройством, которое с помощью кварцевой нити и крошечной запальной чаши заставляло жидкость внутри вскипать, превращаясь в ароматический пар. Сегодня Михаил выбрал тот, что доносил запах грецких орехов. Когда-то курить «электрический дым» было немыслимо, потом сделалось стильно. А теперь Михаил считал, что делает дурацкий выбор; по меньшей мере, достаточно дурацкий для утра и неудавшихся бутербродов. Оставалось убеждать себя, что это хорошая замена самокруток с дешёвым турецким табаком. Ха-ха, здоровый как бык пьяница.
«Хранит ли она их теперь? Или шепчет о его воспоминаниях с игривой усмешкой, как анекдот, касаясь локоном чужого уха?..»
Отвернувшись от калитки, единственный свидетель рассвета направился под землю. Ему нужно было проверять воду, а ещё больше требовалось занять руки. Нельзя сказать, что большой человек из северного города родился и вырос заправским нытиком. Когда-то, когда локти куцего пиджака белели от школьного мела, Михаил первым качался на привязанной к иве автомобильной шине, первым воровал квас из уличной бочки или вишни из соседского палисада. Он шёл сквозь молодость так же, как сейчас шаркал по узкой бетонной отмостке: с бесцельным упорством, которое жило внутри несмотря на сутулый вид и хмурое настроение.
Потом многое изменилось. Он многое перепробовал, чтобы убежать. Тут ореховый табак, право слово, вряд ли выходил самым дурацким решением. Бывало, Михаил читал Кафку и Сартра, сопереживая Йозефу К. при свете настольной лампы. Бывало, бродил в завываниях вьюги. Становясь перед освещёнными стендами у краснознамённых ворот, он читал заводские стенгазеты, написанные для рабочего народа простым и понятным языком. Только мир не становился понятнее, а колючий снег лез в глаза. Бывало, запойно пил. А иногда уходил так далеко, что предместья города терялись в болотных сумерках и назад его подвозили усатые водители в больших рычащих грузовиках.
Консьерж добрался до подвальной двери, спустился по раскрошившимся бетонным ступеням и проверил давление и температуру в чугунном котле. В подвале, где пахло всегдашней сыростью и пищали крысы, в ряд стояли несколько цистерн: водосборник на двести сорок американских галлонов, котёл и резервная колонка, а также остатки существовавшего тут когда-то пневматического ресивера. Пробираясь между ржавых стальных великанов и хрустя бетонной крошкой, Михаил почти слился с подвальными тенями, наконец-то поймав некое внутреннее равновесие. Он курил, изучая латунные диски манометра и термометра. Со скрипом отвернув вентиль, добавил отопления, чтобы сырость грядущего дождя не подтопила чердак, и с удовольствием выбрался обратно.
Калитка. Проклятая штука снова попалась ему на глаза.
Солнце всё так же сияло в вышине, озаряя воспоминания о босоногом детстве и мягкой улыбке. Она улыбалась, когда читала ему Гёте, а он хриплым басом, который больше подошёл бы трамвайному кондуктору, говорил, что тоже верил в Царя-из-ольхи, в Зодчего, во все эти легенды. В легенды, которые могли бы обрести жизнь...
Калитка, калитка, калитка! Что, будь она неладна, с нею не так? Прошло двенадцать лет! Он видел эту калитку ровно четыре тысячи триста восемьдесят четыре раза — по числу дней, считая четыре високосных года. И до этого ещё дважды по столько! Какого дьявола именно сейчас она так вцепилась в голову?!
На заскорузлой ладони Михаил взвесил ключ, раздражённо выдыхая ореховый дым. Положительно, утро собиралось прикончить его с помощью неясных предчувствий. Но вот, влекомый неодолимой силой, консьерж уже шагал к ней, переступая бордюры и обходя клумбы. Пятиэтажные дома соединяла сеть уютных дворов, где всегда шумели липы и царила зеленоватая полумгла. Дворы могли бы запутать любого, но только не его. Он твёрдо знал, что калитка заперта и не открывается. И если этот ключ... этот ключ... ключ... Как шумящий водопад, чувство неправильного заглушало все мысли, все звуки.
Консьерж вложил фигурный ключ в давно проржавевшую скважину. И, помедлив минуту или две, резко повернул.