Вынужденная тянуться за передовыми странами отсталая страна не соблюдает очередей: привилегия исторической запоздалости — а такая привилегия существует — позволяет или, вернее, вынуждает усваивать готовое раньше положенных сроков, перепрыгивая через ряд промежуточных этапов. Дикари сменяют лук на винтовку сразу, не проделывая пути, который пролегал между этими орудиями в прошлом. Лев Троцкий, «История русской революции»Сформулированный Львом Троцким закон неравномерного и комбинированного развития нигде не проявляется ярче, чем в Шанхае. Человек, прибывающий в Шанхай на океанском лайнере, видит на одном берегу протекающей через город реки Хуанпу нагромождение рыбацких хибар, чудовищную грязь, какая только в Азии возможна, зато на другом он видит строй европейских четырёх-пятиэтажных зданий, портовые склады, нефтяные резервуары, пристани, трубы открытых в последние годы фабрик. На реке его лайнер проходит мимо утлых сампанов и джонок с перепончатыми парусами, но также мимо новейших пароходов, чадящих буксиров, огромных грузовых барж, в которых из Индии везут опиум.
Бунд, главная набережная Шанхая
Здание Русско-китайского банка на Бунде
На берегу путешественника встречают рикши, ссадившие очередного седока и утоляющие жажду из большого жестяного самовара, закреплённого за спиной разносчика воды, украшенные бахромой паланкины местных чиновников, запряжённые монгольскими пони повозки, навьюченные верблюды, а вместе с тем — новые электрические трамваи, с дребезжанием движущиеся по набережной, автомобили и фаэтоны иностранных консульств. На главной улице Международного сеттльмента, Нанкин-роуд, сияют широкие витрины универсальных магазинов с европейскими товарами, и тут же — трепещут на ветру бахромистые жёлтые флаги с иероглифами, мелко семенят перебинтованными ступнями китаянки в цветастых ципао, важно вышагивают китайцы-тайпины в долгополых юбках, с длинными чёрными косицами на выбритых головах, и здесь же сотрудники иностранных фирм и консульств играют в лаун-теннис, наблюдают за скачками на городском ипподроме, прогуливаются по разбитому у северной оконечности Бунда парку, куда запрещён вход собакам и китайцам. У путешественника разбегаются глаза, он ошалело таращится по сторонам — на тёмные, за резными ставнями чайные домики, на китайские лавки с нефритом и фарфором, со статуэтками будд и медными курительницами, на полуподвальные едальни, из которых за версту несёт неслыханными пряными запахами, и непонятно, как всё это может сосуществовать рядом, вперемешку с европейскими особнячками и платанами Французской концессии, с иезуитским храмом и колледжами католического района Цзыкавэй, с фабриками района Янцзыпу, с новейшим железнодорожным вокзалом нанкинской линии и международным морским портом.
Конечно, путешественник не может всего этого понять — он всего лишь
гриффин. Так в Шанхае называют новоприбывших иностранцев или случайных посетителей города, в отличие от уже давно живущих здесь
шанхайлэндеров. Чтобы стать шанхайлэндером, иностранец должен прожить здесь один год, один месяц и один день: только по истечению этого срока он приноравливается к жизни в этом городе, начинает понимать пиджин-инлиш, жаргон, на котором общаются с иностранцами местные, знает, сколько чаевых нужно дать бою или рикше, почему не стоит заезжать без проводника за низки средневековые стены Китайского города и как спасаться от пронизывающего сырого холода шанхайской бесснежной зимы и удушливой оранжерейной жары шанхайского лета.
Виктор Константинович Трапезников был шанхайлэндером и всё это уже знал: в Шанхае он жил уже три года. Он знал, например, что один серебряный мексиканский доллар стоит не сто, как по номиналу, а около 140 медных местных монет, что одного такого доллара должно хватить на то, чтобы нанять рикшу на целый день, а не на одну поездку, как платил бы гриффин, что вечно вывешенное на верёвках в каждом дворе (в том числе и дворе Русско-китайского банка) бельё — вовсе не бескультурное пренебрежение к благообразию города, а неизбежная необходимость — лишь так в шанхайской сырости можно сохранить ткань от плесени.
Трапезников знал и китайский язык — точнее, теперь уже два китайских языка: в Пекине, где он служил до того, говорили на одном языке, на том, который он ещё по книгам о. Палладия учил в Петербурге, а в Шанхае — на совсем ином, похожим на пекинский лишь приблизительно, как русский на польский. Пришлось учить всё заново, приноравливаться приветствовать китайцев не «нихао», а «нонхо», говорить «спасибо» не как «сесе», а как «я-я» и цифру 5 произносить не «у», а как носовое «н». И только с китайским именем повезло: иероглифы 塔维克читались как на мандаринском пекинском языке, так и на шанхайском одинаково — Та Вэйкэ («Та» от фамилии, «Вэйкэ» — от Виктора).
Городской сад на стрелке Хуанпу и Сучжоу-крик (собакам и китайцам вход воспрещён)
Шанхай, Международный сеттльмент,
Набережная Бунд, теннисный корт во дворе Русско-Китайского банка,
Солнечно, +30 °С, Rh 100 %
Счёт по сетам 2:2, счёт по геймам Вышнеградский 6:5 ТрапезниковИграть в теннис в жару — изощрённый вид самоистязания, которому шанхайлэндеры самозабвенно предаются всё долгое субтропическое лето, за вычетом сезона дождей. Бизнесы (этим английским словом здесь называют дела) заканчиваются вскоре после обеда, и к четырём часам всё деловое общество Шанхая отправляется на корты — общественные, внутри дорожки ипподрома в конце Нанкин-роуд, или частные, какой есть и во дворе конторы РКБ на Бунде. Не играть в теннис для шанхайлэндера считается неприличным, чем-то вроде отсутствия интереса к женщинам. В теннис играют все, и особенно сейчас, в мае — до сезона дождей, который должен начаться в июле, осталось совсем мало времени, и сейчас в теннис играют каждый день, несмотря на висящую над городом ватным одеялом влажную духоту, — а может, и благодаря ей: не каждый выдержит пять сетов в такую погоду, а до двух побед играть ещё неприличней, чем вовсе не играть.
Александр Иванович Вышнеградский, однако, к концу пятого сета ещё мотается по корту, как бешеный маятник, и глядя на расплывающуюся в щиплющих потом глазах белую фигуру с ракеткой на другом конце корта, можно было бы поверить, что Вышнеградский и не устал ничуть — но Трапезников знает, что сейчас и у Вышнеградского на спине давно расплылся тёмный мокрый клин, и катится по телу жгучий банный пот, и как в парилке огненно отдаётся каждый частый хриплый вдох, и лицо покрыто плёнкой липкого, солёного пота, который можно лишь смыть, а вытирать бессмысленно, и сердце надрывается в груди, и в голове звенит, грохочет кровяная колотьба, сжимая мир до пределов одной красно-бурой грунтовой площадки, по которой хрустят белые туфли, и только когда Вышнеградский с пустотелым деревянным звуком отбивает форхэндом поданный в угол мяч, по нутряному хэканью противника становится ясно — Вышнеградский тоже вымотан до предела.
Мяч перелетает через сетку и, уже инстинктивно подавшись вправо за мячом, Трапезников понимает, что будет аут, — мяч зелёной стрелкой проносится мимо и падает далеко за меловой линией, у краснокирпичной стены, отделяющей корт от узкой, но оживлённой, как и все улицы здесь, Цзюцзян-роуд. Плакал эдвентейдж Вышнеградского, счёт снова ровный, и игра продолжается. Из-за стены слышны неразборчивые, по-вороньи крикливые китайские голоса, цоканье копыт, стук деревянных колёс по брусчатке. Над головой монотонно гудят электрические провода, по диагонали пересекающие палящее пустое небо, печной ветерок шевелит белыми занавесками заднего фасада здания РКБ, с ленивым любопытством наблюдает за игрой заморских дьяволов из окна первого этажа здания китайский бой в белой шапочке. Другой китаец, с остроносым, вороньим лицом, сидит на вышке у сетки — это Чжуань шифу («шифу» — мастер), один из лучших в Шанхае игроков в теннис. Сейчас он судит матч.
— Аут! Дьюс! — горланно выкрикивает Чжуань шифу с таким выражением, будто не аут со счётом объявляет, а бранными словами игроков кроет. — Ту сёлф — Тлапезникофф!
Ему не очень нравится судить здесь, понимает Трапезников. Никому теперь не очень нравится иметь дело с русскими. Ещё пару лет назад всем нравилось: Русско-китайский банк скупал предприятия и недвижимость в Шанхае, держал на хранении казну шанхайской таможни, успешно конкурировал с британским Гонконгско-Шанхайским банком, русские миноносцы и канонерки заходили в Шанхай наравне с британскими, французскими, японскими — и всё посыпалось прахом с началом войны. Эпопею с интернированием канонерки «Манджур» иначе как позорной было не назвать: начало войны застало корабль в Шанхае, прямо в центре города у пристани; два японских крейсера стерегли её у устья Хуанпу. Командир канонерки, как безумный, мотался между банком, консульством и своим кораблём, собираясь то повторять подвиг «Варяга», то склоняясь к тому, чтобы торчать в Шанхае как можно дольше, сковывая японские силы. Муниципальный совет Сеттльмента и китайский губернатор требовали от «Манджура» либо выходить в море, либо разоружаться. В банке и консульстве все стояли на ушах, отсылая в Порт-Артур одну за другой телеграммы — но адмиралу Алексееву, видимо, самому было не до того, чтобы разбираться с тем, что происходит там в Шанхае. У пристани собирались китайцы, крикливо требуя от русских убираться вон. Неопределённость положения давила на матросов: один из них сошёл с ума — выскочил перед китайцами в тельняшке, пустился плясать камаринскую, горланя частушку дурным голосом, потом принялся кататься по дощатому настилу пристани, называя себя свиньёй. Китайцы хохотали, показывая на русского пальцами. На палубу выскочил один из офицеров, белый от бешенства, вытащил было револьвер, чтобы стрелять в толпу, — его еле успели оттащить, и это тоже как шапито какое-то выглядело. Трапезников был всему этому свидетель.
«Манджура» разоружили и интернировали в марте прошлого года, сумасшедшего отправили под конвоем в Одессу через пол-мира, а командир уехал в Порт-Артур, где вскоре и погиб. Так до сих пор и стоял «Манджур» у пристани в центре города, с десятком матросов скучающей охраны. А дальше было только хуже: русскую армию били в Маньчжурии, русский флот под Порт-Артуром, а отношение к русским в Шанхае менялось от настороженного — как-то там война повернётся? — всё больше до отчуждённого, презрительного: мы-то полагали, вы белые люди, а вы, оказывается… Летом прошлого года к «Манджуру» присоединились крейсер «Аскольд» и миноносец «Грозовой»: пытались прорваться из Порт-Артура, были побиты японцами, укрылись в Шанхае. Тут уж китайцы церемониться, как с «Манджуром», не стали: китайский губернатор сразу заявил — три дня на починку и убирайтесь либо разоружайтесь. Выбор был ясен: половина орудий на крейсере была разбита, корабль зиял дырами от снятой обшивки, а к Шанхаю уже снова подходили японские крейсера. Спустили флаг, сняли замки орудий, сдались. Китайцы приняли это уже как должное.
Как в музыке, постепенно усиливаясь, нарастает до грома какая-то тема, так и в этой войне нарастали одна за другой новости одна хуже другой: гибель Макарова, поражение при Ляояне, разгром в Жёлтом море, поражение при Мукдене, падение Порт-Артура — и вот, пару недель назад грянуло финальным мощным аккордом, трагическим крещендо: Цусима. Не то, чтобы все уж от эскадры Рожественского ждали какой-то блистательной победы — всем уж, в общем, было ясно, чего стоит наш доблестный флот, но такого не ждали. Первым телеграммам из Японии просто не поверили, и только когда в Хуанпу появились миноносец «Бодрый» с двумя пароходами, когда на берег сошли офицеры, на которых было жутко смотреть, только тогда поняли, какая катастрофа произошла.
«Манджур» долго отказывался сдаваться, «Аскольду» хотя бы дали выбор — сдаваться или выходить в море на верную гибель, здесь все поняли сразу: русские — значит, флаг спускать, корабли интернировать, с этими только так. Русские не сопротивлялись, флаг спустили, орудийные замки сдали. Консульство и банк уже не пытались этому как-то помешать, выторговать лучше условия: все уже относились ко всему с усталым отвращением, желая лишь, чтобы этот кошмар поскорей закончился: так, должно быть, относится к происходящему насилуемая женщина. «Норт Чайна Дэйли Ньюс» писала о Того, как о японском Нельсоне. Англичане в разговорах с русскими сменили холодно-враждебный тон на снисходительно-насмешливый. Французы преувеличенно искренне сочувствовали. Американцы по-детски радовались победе японцев, болея за андердога, как в боксёрском поединке. Какие-то невесть как оказавшиеся в Шанхае поляки закатили в одном из ресторанов на Бабблинг-велл-роуд пирушку в честь победоносных японцев: поднимали тосты в честь Того и Костюшко, грозились взять Москву как в 1612 году, разбили зеркало. Китайцы, и те уж радовались успехам своих недавних врагов японцев: и азиаты, стало быть, могут бить белых. Русские офицеры спускались на берег с каким-то растерянным видом, будто не веря, что произошло. Приходили сообщения о том, что рассеянные русские корабли укрывались в Маниле, выбрасывались на корейский берег, сдавались в плен. Всему этому уже не удивлялись. «Я не осуждаю Небогатова, — говорил за обедом в консульстве командир «Бодрого» Иванов, — вы должны были видеть, что там творилось». На него смотрели с жалостью, переходящей у многих в злость, в самобичевание.
Вот она, цена всему этому вашему, думали многие: цена вашим белым кителям, кантам, орденам, аксельбантам, кортикам: красиво-то как всё было, дамы в «Аквариуме» млели от восхищения. И сами-то млели, сами от себя были в восторге: кильватерные колонны, главные калибры, оливково-чёрные борта, чищенная медь, рында и вымпелы — а бюджет великий князь Алексей на побрякушки балеринам спустил, а вместо заклёпок деревяшки, а на камбузе мясо тухлое, а офицер с матросом зуботычинами разговаривает. А те ничего: строй в бескозырках, грудь колесом, за Веру, Царя и Отечество как один умрём, ура, ребятки — а пришло время, умирать-то не захотели: сдаваться побежали, разоружаться побежали. «Где флаг русский раз поднялся, там спускаться он не должен», так Николай I говорил? Спускают, спускают гордый наш Андреевский флаг, даже с облегчением каким-то спускают, торопятся: побыстрей бы уж, пока не побили. Стыдно смотреть: хуже того сумасшедшего матроса, который катался по пристани, крича «я свинья!»: он хотя бы это понял и честно всем объявил. Флот русских свиней, флот сумасшедших, из побед которого — только разгром английских траулеров: показали силушку Русскаго Флота супостату, Ушаков бы гордился. Флот русских свиней, флот вороватых обезьян: на заклёпках воровали, на мясе, на снарядах, на броне — раздолбали вас к чертям, и поделом: сами опозорились на весь мир, и нас подвели: мы-то здесь работали на совесть, дело своё, в отличие от некоторых, знали крепко, такого успеха добились, столько выгодных сделок заключили, а из-за вас, бездарей и трусов, всё потеряли и теперь как прокажённые. И только этого, только презрительной, снисходительной жалости вы и достойны.
Никто, конечно, не говорит это вслух, но это понятно из всего. Из того, каким тоном сотрудники консульства и банка общаются с офицерами, из того, с какой презрительной смешливостью разговаривают с сотрудниками банка англичане с таможни и Муниципального совета, из того, что Чжуань шифу опоздал прийти к началу матча, хотя раньше всегда приходил вовремя, из его каркающего, надменного тона, каким он объявляет счёт — и даже из того, как Вышнеградский с досады от аута грохает ракеткой о рыжую землю, измождённо сгибается, упирая руки в колена.
— One minute! — оборачивает он к судье голову с мокрыми, липко падающими на лицо волосами.
— Уан минэт блэйкхэ, — безразлично соглашается Чжуань шифу.
Отдышавшись, Вышнеградский проверяет натяжение струн на ракетке, откидывает волосы со лба, поднимает руку, показывая судье — можем продолжать.
— Ту сёлф: Тлапезникофф! — каркает Чжуань шифу со своей вышки.
— Подавайте, Виктор Константинович! Давайте уже добьём этот матч! — бодрясь, кричит Вышнеградский Трапезникову, с ракеткой в руках стоя за линией аута на середине площадки. Палящее солнце висит над головой, плывут в глазах красные кирпичные стены по бокам, мелкая сетка закрывает торец корта от заднего фасада банка.