— Да чего там рассказывать? Один умный человек в правительстве, граф Витте, и под тем уж кресло шатается! Долдоны! — прогремел Дмитрий Васильевич Сироткин в ответ на расспросы Вари о его поездке ко двору в Царское Село. Это было в марте, до приснопамятного первого похода за нелегальной литературой в цветочный магазин Лазарева: отец ездил в Петербург во главе большой старообрядческой делегации и имел аудиенцию с царём.
Однако, пускай отец, как обычно, на всё ворчал и на всех ругался, Варя, а вслед за ней и все обитатели особняка на Ильинке видели, что из поездки Дмитрий Васильевич вернулся чрезвычайно довольным. Он ходил по дому с заговорщицким видом, шушукался с кучерами Иваном и Филиппом, приказал освободить от хлама сарай рядом с конюшней, звонил в москательную лавку, оговаривая какие-то оптовые поставки, держал в сейфе, никому не показывая, таинственные каталоги и руководства и вообще имел вид человека, который готовит всем большой сюрприз.
О том, что это будет за сюрприз, скоро догадались почти все: Иван и Филипп проболтались, вид пустого сарая с широкими воротами говорил сам за себя, пришедший из москательной лавки счёт попал на глаза, а руководство американской фирмы «Winton» отец отдал на перевод Гере, попросив до поры держать в тайне само существование брошюры. И всё равно Варя с Герой, вернувшись из цветочной лавки Лазарева с шляпными коробками, набитыми эсеровской литературой, изрядно поразились, увидев, как во дворе дома с фуры, запряжённый битюгами-тяжеловесами, стаскивают сверкающий из-под брезента никелированными частями, свежо пахнущий кожей, маслом и металлом американский автомобиль.
Реклама, кстати, как раз весны 1906 года, так что тут с исторической правдой всё точно — «Винтон» можно было купить.
Вокруг диковины собрались все обитатели дома: Дмитрий Васильевич ходил вокруг с видом Бонапарта, доктор увлечённо его о чём-то расспрашивал, кучера Иван и Филипп глядели на машину с опаской, прислуга, хоть давно и прознавшая о том, что за покупку везут из Москвы, всё равно искренне ахала, черницы из Семидевьего скита стояли поодаль и крестились, подозревая диавольское происхождение машины, а Марья Кузьминична с полными слёз глазами не знала, что и сказать. Наконец, она обратилась к мужу:
— Да на что нам такое чудо-юдо, Василич? Как оно по нашим дорогам ездить будет-то?
— Будет, будет ездить! — уверенно отвечал отец. — Вот дороги подсохнут, так поедет — только пыль столбом стоять будет!
— Да как она на наши горы-то заберётся? — не унималась Марья Кузьминична. — Мы в Вене-то по ровному катались, а у нас вот хоть на Зеленский съезд она разве закатится? Вниз-то конечно, а вверх как? Петрушку пристегать? — показала она на косящихся толстоногих битюгов, запряжённых в фуру.
— Да ты!… — отец хотел было, как обычно, выругаться, но вспомнил о беременности жены и сдержался. — Да ты подумай, Марьюшка, в ней же сорок лошадиных сил! Сорок лошадей в одном моторе! Сорок лошадей на Зеленский съезд коляску затянут или нет?
— Кто ж такой табун в коляску-то запрягает? — хмуро сказал кучер Филипп, неприязненно глядя на автомобиль.
— А ты, Филиппка, с Ванькой учиться править будешь! — довольно объявил Дмитрий Васильевич, хлопнув кучера по плечу.
И вот теперь кучера Иван и Филипп учились править «Винтоном», который все в доме скоро все начали называть с ударением на второй слог, видимо, подразумевая сложность механического устройства. На ещё не подсохшую улицу пока выезжать опасались, но не один раз Варю отвлекал от подготовки к выпускным экзаменам (май был всё ближе) рык мотора из двора — а, выглянув из окна, она видела Ивана в кожанке и очках на водительском месте, оцепенело сжимающего руль, и как «Винтон» с треском и клубами сизого дыма перевалисто тарахтит мимо парадного подъезда по изрытой змеистыми следами шин песчаной дорожке к тенистому, всё ещё заваленному лежалым снегом углу сада под тёмно-красным брандмауэром. «Тормози!» «Тормози!» — Дмитрий Васильевич, доктор, Филипп и горничная Матрёна с крыльца наперебой орали вслед разгоняющемуся как бешеный боров «Винтону», пока, наконец, машина рывком не останавливалась, чуть не въехав в сугроб. «Я забыл, на каку педаль жать», — лепетал белый от ужаса Иван. За оградой останавливались прохожие, наблюдая за происходящим.
— Вот как эта штука называется? Ну, скажи мне! — спрашивал отец, стоя без пиджака, с закатанными рукавами сорочки, в сарае у откинутого капота, тыча заляпанными машинным маслом пальцами в механическое нутро. Вокруг толпились несколько человек — отец, кучера и заглядывающий через их плечи доктор. У стены стояли несколько больших молочных бидонов, полных бензина, — именно его отец выписывал из москательной лавки.
— Ета? — задумался белобрысый вихрастый Филипп, восемнадцатилетний сирота из глухой староверской деревни в ветлужских лесах. В отцовской конюшне он работал с малых лет и в детстве, терзаемый сложными чувствами, подкладывал Варе в портфель лягушек и жуков. — Пипка! — вдруг глупо ответил он. Стоящий за спинами разглядывающих мотор мужчин молодой тонкоусый доктор по-лошадиному всхрапнул, давя смех. Ему вообще было очень скучно здесь: беременность Марьи Кузьминичны опасений не вызывала, никто в доме ничем серьёзным не болел, и доктор днями маялся бездельем и всё пытался приударить за Герой.
— Сам ты пипка! — возмутился отец. — Это свеча, я же объяснял!
— Да какая ж ето свеча? — хлопал глазами Филипп. — Она и на свечу-то не похожа.
— Это электрическая свеча, как в лампочке, — вмешался доктор. В технике он ничего не смыслил, но мнение по любому вопросу вставить любил.
— Чёрт ногу сломит, — жалобно сказал Филипп. — С лошадьми-то куда как проще, вожжи натянул…
— Ты поговори мне ещё, — перебил Дмитрий Васильевич. — Не по нраву, так скажи, чай ты не крепостной, а я не барин. Расчёт получишь, кого смышлёней найдём.
— Да я разве чего… — обречённо вздыхал тот, уныло рассматривая чёрные дебри мотора.
Теперь шляпные коробки, в которых Варя с Герой носили литературу из подпольной типографии, казались даже излишней предосторожностью — эти стопки воззваний «Къ рабочимъ», брошюр «Памятная книжка соцiалиста-революцiонера» и листовок «На маёвку!» можно было носить вообще в открытую, — и этого отец не замечал, до такой степени ему было не до того. Мало беременности жены, мало выборов в Думу, мало «Винтона», мало нового особняка на Верхневолжской набережной, который заканчивали отделывать, у него ещё наступало и самое напряжённое время года — весна, открытие навигации по Волге: надо было готовить пароходы к первым рейсам, ехать в Баку, откуда он возил на баржах нефть, брать первые подряды. До такой степени Дмитрий Васильевич был занят, что даже забыл про Варин гимназический бал, и пришлось напоминать.
Вообще-то гимназические, как и прочие, балы обычно проводили зимой — но в декабре было восстание, городская жизнь нарушилась, и бал перенесли на апрель, чему отец изрядно удивился — он-то думал, что его вовсе отменили, и слава Богу. Идея с балом ему ожидаемо не понравилась. «Баловство и суета! — объявил он Варе. — Что мы, благородия, чтобы по балам хвостами трясти? У нас своё сословие, своя вера, свои обычаи. Знаю я, как на балы одеваются: спины голые, прости Господи, титьки наружу! Нет, никаких балов! Нам в жизни нужно с Аввакума пример брать, а он по балам не ходил!»
Варя на это зло возразила, что Аввакум и на автомобиле не катался, однако ж отца это не остановило, и если ему можно заниматься тем, что ему интересно, почему ей нельзя? Тем более, добавила она, бал будет в здании их гимназии, под присмотром учителей, и уж никаких голых спин точно не будет, потому что разрешается приходить только в гимназической форме, разве что причёску на свой вкус сделать можно. А кроме того, — против этого одноклассницы протестовали весь год, но переубедить школьное начальство не удалось, — обязательным было присутствие родителей. Это изменило мнение отца, и, поворчав ещё, что вообще не стоило ему записывать Варю на уроки танцев, он всё-таки согласился — тем более что представился отличный случай в первый раз эффектно выехать на улицу на «Винтоне».
18:50 22.04.1906
Нижний Новгород,
Ильинская улица, Мариинская гимназияИ получилось впрямь эффектно: «Винтон» был не первой машиной в Нижнем, но во всём городе автомобилей было пока не более десятка, и забавно было видеть, как останавливаются на панели прохожие, глядя, как из распахнутых ворот, горя электрическими фарами в сизом сумраке тёплого, уже почти майского вечера, выруливает машина с Филиппом за рулём, отцом в фрачной паре рядом с ним, и Варей, в шали и гимназическом платье с праздничным белым передником, сзади.
— Поворачивай, крути, крути руль-то! — тормошил отец Филиппа.
— Да знаю я всё, не мешайте мне! — позабыв о почтительности, цедил сквозь зубы Филипп, сгорбившийся над баранкой с шофёрскими очками на глазах, будто нёсся на скорости сто вёрст в час, хотя «Винтон» выползал из ворот с грацией инвалидного кресла.
И на коротком, в полверсты, прямом отрезке Ильинской улицы до гимназии на осторожненько тарахтящую машину тоже оборачивались, и когда остановились у знакомого подъезда, во все глаза уже собирающиеся перед входом, торопливо прячущие в кулаки папиросы гимназисты смотрели, как выходят Варя с отцом из автомобиля. Для полного эффекта не хватило, правда, чтобы Филипп проворно соскочил с сиденья и распахнул перед Варей дверцу, — но такому его ещё не обучили.
Варе и отцу открыл дверь старый знакомый — швейцар Пантелей, выряженный по случаю в красную с золотом екатерининскую ливрею (и странно было думать, что этого с детства знакомого старичка ты скоро уже перестанешь видеть каждый день), и они прошли в белый сводчатый вестибюль гимназии. Тут уже было столпотворение: у гардероба, у лестницы, у высокого тёмного зеркала, у коридоров в классные комнаты кучковались выпускницы — не только их Мариинки, но и из второй городской гимназии (все не только в форменных платьях, но и в одинаковых чёрных туфельках, и без цветков в волосах, отметила Варя: у «вторишек» правила были жёстче), и «сороки» из частной гимназии Хреновской, и ученицы гимназии Ильинской, у которых даже прозвища не было, потому что школа их была далеко, в Кунавине, за Окой. Не было только воспитанниц Мариинского института благородных девиц — это достойное заведение держало себя высоко и проводило собственный бал совместно с Александровским дворянским институтом.
К растерявшемуся от девичьего гомона, смеха и шума отцу подошла начальница гимназии, в обтягивающем слоновий круп тёмно-лиловом платье, с серебряной брошью и ниткой жемчуга на плотной мраморной шее, с заискивающей любезностью поприветствовала его (ну ещё бы, на чьи деньги туалеты-то в прошлом году ремонтировали, — подумала Варя) и, рассыпаясь в извинениях, что не может проводить лично, попросила пройти в зал, так как сейчас — Варя эти порядки знала, всё это уже репетировали, — девочки будут встречать гостей, и его присутствие тут не требуется.
— Серафима Павловна, время без пяти минут! Они уж там толпятся! — обратился к начальнице Пантелей, заглядывавший через цветные окошки двери.
— Так! — начальница вышла на середину, мелко и громко захлопала в ладоши. — Девочки! Девочки, строимся! Строимся в две шпалеры: Мариинка и вторая сюда, Хреновская и Ильинская в другую шпалеру!
Кое-как построились: вестибюль был маловат, и пришлось стоять тесно, плечом к плечу — Варя оказалась прижата боком к незнакомой, простуженно сипящей на каждом вдохе толстухе из второй гимназии с кокетливо завитыми волосами, спускающимися на коровье-тупое лицо с прыщиками на пухлом подбородке: Варя была невысока ростом, толстуха была выше на голову, и Варя чувствовала, как резко несёт от её подмышки потом, который сладкий запах духов не мог перебить. С другой стороны вестибюля так же, как куклы в ряд, тесно выстроилась коричнево-белая шеренга гимназисток, и глядя на их страдающе-нетерпеливые лица, Варя понимала, что всем здесь одинаково неприятна эта непонятная и никому не нужная церемония, которую, однако же, по какой-то причине следовало выполнить, как следовало потом дожидаться окончания молебна в честь грядущего тезоименитства Государя — хотя можно было бы просто пойти в зал танцевать.
— А где священник? Священник где? — вдруг спохватилась Серафима Павловна, выравнивавшая шеренги: «вы полшага назад, вы чуть вперёд, вот по этой линии кафеля ровненько стоим!»
— В буфете, кажется, он со служками там сидел, — растерянно обернулась Варина классная дама, тоже помогавшая строить воспитанниц.
— Они что там, с ума посходили? Елена Карловна, немедленно ведите их в зал! Молебен вот-вот начнётся, а они в буфете чаи гоняют!
— Серафима Павловна! — воскликнул Пантелей от двери. — Уже три минуты восьмого! Они уж в дверь стучат!
— Ну запускай, запускай! Девочки, ровненько, ровненько!
— Имеем честь приветствовать вас! — нестройным хором сказали все, присев в книксене, когда в вестибюле появился первый гость — важно шагающий мимо учениц, вальяжно им кивающий лысый и толстый, с голубой орденской лентой через плечо, губернский инспектор народных училищ, склонившийся в поклоне перед медово улыбающейся Серафимой Павловной. Пантелей дождался, пока инспектор пройдёт в коридор, махнул рукой, чтобы входил следующий — им был высокий худой гимназист в синей тужурке со стоячим воротником, начищенной бляхой, рядом блестящих пуговиц, с фуражкой в руках. «Имеем честь приветствовать вас!» — повторили гимназистки книксен перед молодым человеком, шедшим на поклон к Серафиме Павловне со слегка обалделым видом, ещё и оттого, что не ожидал увидеть священника со служками, с извинениями пробиравшихся мимо гимназисток. И ещё около ста раз пришлось повторять приветствие, пока, запускаемые поодиночке, через вестибюль проходили ученики губернской гимназии, «нагрузы» из реального училища, «механы» из механо-технического и «бобры» из коммерческого, так что к концу процессии колени ныли, а язык еле поворачивался.
Наконец, с приветствиями было покончено, и Серафима Павловна облегчённо вздохнула и повела учениц в залу, где уже собрались гимназисты, учителя, опекуны и оркестр. Всё было готово к балу — облитая жирным золотым светом зала с дробным хрустальным сверканием люстры, приглашающе блестящий, сливочного цвета паркет, зелень в горшках, венские стулья по бокам, столики с лимонадом, корзинка билетиков благотворительной лотереи, поставец с призами (в основном книжки). В конце зала, на возвышении, выжидающе сидели со скрипками и трубами у ног музыканты оркестра Убежища бедных детей — тоже молодые, в белоснежных манишках и долгополых фраках. Перваншево синел весенний вечер за высокими окнами, и можно было уже начинать — но следовало выдержать ещё одну бесконечно скучную и бесконечно долгую церемонию.
Пока начальница гимназии говорила фальшивую, полную пустых, патетических слов речь, пока священник-никонианин в тяжёлой, расшитой золотом рясе проводил молебен за здравие Государя, Варя, как обычно, стояла в сторонке, вместе с Еленой Карловной Лундстрём, татаркой Гульнарой из параллельного класса, полячкой Басей (кстати, тёзкой Вари) и несколькими незнакомыми девочками из других гимназий. Поп заунывно выводил псалом, а Варя скосилась на чёрную с разноцветным толпу родителей у стен и заметила отца, тоже вставшего наособицу: отец глядел на никонианскую церемонию подчёркнуто непроницаемо и с достоинством, всем видом своей полной фигуры выражая, что в этом противном Исусу (через одно «и»!) действе он не участвует, а лишь присутствует здесь. Так вызывающе он себя вёл на каждом никонианском молебне, а ему как члену Биржевого и Ярмарочного комитетов приходилось присутствовать на многих, и хотя другие староверы в таких случаях всё же крестились (двоеперстно, конечно), отец и этого никогда не делал, из чего газетчики выдумывали новости вроде «Миллионщик Сироткин публично отказался молиться за здравие Государя». Варя видела, что не одна она смотрит на отца, что на известного в городе миллионщика-фрондёра оглядываются и другие, но без неприязни, а с обычным для публики интересом к чудачествам богачей — и это внимание как будто отражённым и рассеянным светом передавалось на неё, и Варя чувствовала, как публика оглядывает и отдельно стоящую группку неправославных девочек, пытаясь угадать, которая из них дочь Сироткина.
Молебен закончился, все шумно разошлись по сторонам зала — гимназисты в одну сторону, гимназистки в другую, и, наконец, началось: торжественно загремел оркестр, по пустому паркету с цирковой лёгкостью вышагивал церемониймейстер, учитель танцев Шабаневский, призывая господ приглашать дам на полонез — господа в тёмно-синих тужурках посыпали через зал, кидая разбегающиеся взгляды на стоящих дам. Выбор партнёра напоминал детскую игру в музыкальные стулья — как там при остановке музыки взгляд сам собой выхватывает пустой стул, так и здесь Варин взгляд скользнул по лицам приближающихся гимназистов и сам собой встретился с таким же скользящим взглядом высокого, с набриолиненными волосами и чёрным пушком над губой реалиста, который немедленно обратился к Варе с приглашением.
Неторопливый, чинный полонез был, Варя знала, самым подходящим временем для разговоров, но кавалер ей попался неловкий — сначала подумалось, что этот симпатичный высокий парень тут же полезет знакомиться, но он оказался застенчивым — Варину ладонь в белой перчатке он держал так, будто она била его электрическим током, и шагал в процессии деревянно и напряжённо, всё боясь сбиться. Глядя, как гусеницей загибается по залу строй пар, оглядываясь на молчавшего и пунцовеющего кавалера, Варя с неудовольствием думала, что она и этот дылда, которому Варя и до плеча не доставала, вместе выглядят скорей комично. Но тут пришла пора на короткое время меняться партнёрами. «На следующий вальсик, сударыня?» — развязным шепотком обратился к Варе остроносый, с вытянутым лицом блондин из губернской гимназии. Варя, неторопливо описывая круг вокруг него, ответила, что если ему так угодно, пускай подойдёт и пригласит, как подобает. «Уж не премину-с», — с улыбочкой ответил тот, отпуская Варю обратно к дылде, — и, когда полонез наконец закончился и танцующие разошлись по сторонам зала, действительно одним из первых поспешил с приглашением.
— В три или в два? — сразу же деловито спросил он. Варя ответила, что вальсировать в два такта скучновато, поэтому лучше в три. Гимназист кивнул. «Я настаивал перед начальством на маскараде, но раз уж мы без масок, не худо бы и представиться — Валентин» — сообщил он, начиная кружиться с Варей.
Танцевал Валентин, может, не слишком умело, — не было в его движениях автоматической ловкости учителя Шабаневского, и вёл Варю он по паркету быстровато, не примеряясь под короткость её шагов, но всё же вальс с настоящим кавалером было не сравнить с тем, как они танцевали на уроках, шерочка с машерочкой, и даже когда своей партнёршей Варю выбирал учитель Шабаневский, всё равно касания его были какие-то бесстрастные, докторские: не то здесь — и твёрдое плечо под сукном гимназической тужурки, на которое Варя положила ладонь, и рука Валентина, плотно охватывающая Варю под лопатками, и случайное касание грудью, и близкое, остроносое, с парой чёрных родинок на щеке, склонённое вниз лицо, и запах кофе и табака, и мельтешенье по сторонам, пьянящее круженье, гремящая музыка, сверкающее сиянье люстры над головой — всё это придавало вальсу особый, настоящий смысл.
— Заметьте, как беззаботно кружится мсье Шабаневский, — кивнул Валентин на учителя танцев, вальсирующего с начальницей гимназии. — Он её, бедную, замотает. Жуткий человек! Вы слышали, что он стрелялся из-за несчастной любви, когда был студентом? Стрелял в голову, но мозг, к счастью, не задел, за отсутствием такового. Да, он у нас тоже ведёт танцы. Мы его зовём «мсье» — вы слышали, какой замечательный у него прононс?
Никакого шрама на голове Шабаневского Варя не видела, а вот французский прононс у учителя был действительно знаменитый — танцор он был отменный, но французского не знал и требуемые фразы произносил как заклинания, не пытаясь скрыть акцент: «Кавалье, бълянсе авек во дам!».
— У нас с ним был жуткий конфликт весь год, как раз из-за того, что мы настаивали на маскараде. Представьте, как было бы славно — Арлекины, Коломбины! Вы «Балаганчик» читали? Кстати, вам, Варя, очень бы пошёл костюм Коломбины. Нет, я был бы не печальный Пьеро. Я бы пришёл в красном домино, и цвет тут неслучаен: под ним у меня все бы подозревали бомбу, а на самом деле там была бы — Валентин склонился к уху Вари, и вместе с тем она почувствовала, как его рука сползает ниже, к талии, — …бутылка шампанского. В этом, собственно, и была главная идея. Всё, убираю, убираю, — без смущения ответил он на замечание Вари. — А Шабаневский нас после очередного демарша стал всех считать революционерами. Мы ему даже посвящение сочинили:
Мсье указкой свистнул, словно гильотиной,
Сказал нам: «Господа, вы мне противны!
Вся ваша юность — ни одной искры таланта,
Вся ваша мудрость — это лозунг с транспаранта…»Тут Варя почувствовала сильный толчок в спину и, споткнувшись, еле удержалась на ногах: она обернулась и увидела, что на неё налетела другая пара танцующих — Гульнара с тем самым дылдой, танцевавшим с Варей полонез: Валентин, заговорившись, перестал следить за тем, куда идёт. «Осторожней!» «Пардон!» «Глаза разуйте!» — обменялись репликами стороны, и вальс возобновился, но второй тур уже подходил к концу: Валентин хотел было пойти на третий, но Варя напомнила ему, что более двух туров за раз танцевать воспрещается.
— Ну что ж, — огорчённо сказал он. — Тогда я вас на третий вальсец ангажирую, идёт? И на пятый тоже. И на шестой — гулять, так гулять?
Варя ответила, что более двух раз с одним кавалером танцевать тоже запрещено, не говоря уж о двух вальсах подряд.
— Да кто заметит! — поморщился Валентин, отводя Варю к группе стоящих дам. Ну уж Варя точно знала, кто заметит: она не сомневалась, что отец внимательно за всем следит, о чём Валентину и сообщила. — Ну, раз так, значит, шестой, — со вздохом согласился он. — Не вздумайте обмануть!
К сидящему у окна отцу Варя подошла раскрасневшаяся: воздух был печной, душный, и сразу пригодился японский лаковый чёрный веер, который Варя вынула из сумочки, переданной отцом.
— Ну как, весело? — довольно спросил отец. — А я тут, между прочим, Петра Парфёныча встретил. У Петра Парфёныча тоже, оказывается, племянник в коммерческом учится.
Варя не поняла, кто такой Пётр Парфёныч, какое вообще это имеет отношение к балу, к весёлому круженью, почему отец указывает на сидящего рядом рыжебородого господина. Рыжебородый встал и чинно поприветствовал Варвару Дмитриевну, но к ручке не приложился, и только теперь Варя сквозь ещё гремящие в ушах скрипки, колотьбу в груди и жаркое вращенье в голове сообразила, что этот человек с испитым, оплывшим лицом, в дорогом фраке с золотыми запонками, с простонародно забранными на прямой пробор медно-рыжими волосами, и есть Пётр Парфёныч, и что он тоже, вероятно, купец, какой-нибудь очередной деловой партнёр отца. «Мы, Пётр Парфёныч, отойдём чутка» — сказал отец, отводя Варю в сторону, где с томным выражением стояли у колонн не приглашённые на танец гимназистки.
— Фома, его племянник, хороший мальчик. Вон он танцует там, — понизив голос, заговорил отец. Варя, конечно, не могла разобрать, кто из танцующих этот Фома: всё сливалось в одну калейдоскопную круговерть. — Тоже нашей веры. Семья хорошая, работящая, и капитал имеет. Ты потанцуй с ним, Варечка. Хороший мальчик-то, — кажется, отцу самому было неловко всё это говорить.
Хороший мальчик Фома оказался рыжим, как дядя, бугаём с тупым, бровастым выражением лица, но делать было нечего — после того, как они с Варей были друг другу представлены, он немедленно пригласил её на падекатр. Танцевал он по-медвежьи, пыхтел, всё интересовался автомобилем, на котором Варя приехала, пару раз наступил Варе на ногу и тоже пытался ангажировать её на все танцы сразу: от него еле удалось отделаться.
Ещё один вальс с низеньким гимназистом с изъеденным оспой лицом, который всё пытался теснее прижаться к Варе, и Варя поняла, что на кадриль её уже не хватит, — она часто дышала, веер уже почти не помогал, гоняя банный, горячий воздух. «Гранр-рон!» — по-фельдфебельски командовал Шабаневский, демонически носясь между танцующими, кошмарно надрывались скрипки, вой труб забирался в середину черепа, подкатывала дурнота. Ещё немного, поняла Варя, и потемнеет в глазах: надо было глотнуть воздуха. Она направилась в тёмный, пустой коридор, сразу обдавший свежестью, прохладой, как пруд, в который ныряешь с размаху, — только сейчас Варя поняла, как душно было в зале. Переведя дух, она направилась в уборную.
Странно и непривычно было идти по тёмным пустым коридорам гимназии: каждая дверь с металлическими табличками на дверях была знакома Варе, каждая щербинка на лакированных перилах, каждая трещинка в кафельной плитке, но всё это сейчас, в полумраке, с приглушённо гремящей из-за спины музыкой, казалось чужеродным, нереальным, будто во сне или матовом отражении. Под лестницей Варя заметила четырёх реалистов, торопливо разливающих что-то из фляжки в стаканы с лимонадом. «Не жмотьтесь, Серебровский!» — требовательно шептал один. «Ты окосеешь, дурак!» — недовольно отвечал другой. «Серебровский, вы жопа!» «Очень остроумно!» «Мадемуазель, присоединяйтесь к нам! Ну и очень зря!» «Вы многое теряете, синьорита!» «Серебровский, вас игнорирует уже третья дама, проблема в вас, синьор» «Можно подумать, тебе все на шею кидаются».
Подойдя к уборной, Варя услышала, как за дверью кто-то заходится рыданиями, всхлипывает, протяжно скулит, и некоторое время стояла, не решаясь заходить. Наконец, дверь распахнулась, и на пороге показалась та самая потная толстуха, с которой Варя стояла в приветственной шпалере — красная, заплаканная, с потёками туши по щекам.
— Чё вылупилась, а?! — не угрожающе, а жалобно, с ненавистью скорее не к Варе, а к самой себе выкрикнула она и размашисто зашагала мимо по коридору, гулко грохая ногами. В уборной остро пахло папиросным дымом, на дне раковины лежал пепел и окурок. Варя уже заканчивала умываться, когда дверь в уборную снова раскрылась, и Варя снова увидела эту же толстуху. «Я умыться забыла», — шмыгнув носом, понуро сообщила она, открывая кран. А возвращаясь, Варя заметила в тёмном коридоре две сцепившиеся в объятьях у стены фигуры, и с удивлением узнала, проходя мимо, классную тихоню Катю, целующуюся с каким-то длинноволосым гимназистом, который прижимал её к стене. «Варька! — заметив одноклассницу, оттолкнула Катя гимназиста и страшно зашептала: — Чтобы никому! Поняла, ни слова! Убью!» Гимназист глупо улыбался, ничего не говоря.
Вернувшись в зал, сразу обдавший тепличной духотой, Варя увидела, что кадриль уже кончилась, прошёл и третий вальс и объявлен перерыв: музыканты оставили сцену, толпы перемешались, отовсюду слышались смех и разговоры. Начали разыгрывать благотворительную лотерею: мило улыбающаяся Бася обходила всех с корзинкой билетиков, за которые каждый платил по усмотрению: кто рубль, кто червонец. Когда очередь дошла до отца, тот с важным видом положил в корзину пятидесятирублёвую банкноту — Бася с вежливым удивлением подняла брови, сделала глубокий книксен, а Варя, в это время разглядывавшая публику, увидела, как Валентин о чём-то, смеясь, разговаривает с Зиной Ребровской — та заливисто хохотала и хлопала его по плечу веером. Кажется, они взглянули на Варю — сначала Зина, потом Валентин, и непонятно было значение этого взгляда.
И во время четвёртого вальса они продолжали мило общаться, и пятый вальс танцевали вместе, видела Варя из-за плеча Фомы (тот только и дожидался возвращения Вари и первым подбежал приглашать), и танцевали Зина с Валентином ловко, легко, будто не в первый раз, и о чём-то увлечённо разговаривали — и, когда при начале шестого вальса Валентин, как было обещано, подошёл к Варе, она не могла не спросить, понравилось ли ему танцевать с Зиной Ребровской.
— С Зинкой-то? — удивлённо переспросил запыхавшийся, раскрасневшийся Валентин. — Да я с ней часто дома танцую — это сестра моя. Ну да, близнецы. Так, теперь в два такта: ну, понеслись!
Только сейчас Варя, быстро кружась, вглядывалась в его лицо и заметила сходство с Зиной — оба были светловолосые, с тонкими, дворянскими чертами лица (Варя знала, что отец Зины и, стало быть, Валентина — председатель дворянского собрания), с одинаковыми серыми глазами. Она ведь и знала даже, что у Зины есть брат-близнец, — но как было догадаться?
— Однообразно и безумно, давайте снова в три! — переводя дух, бодро сказал Валентин. По нему, однако, было видно, что танцевать он уже устал; устала и Варя. В три такта выходило медленней, спокойней. — Вы знаете, мне тут некая особа, я не могу называть её имени, но намекну, что оно начинается на «зело», рассказала по секрету… вижу-вижу, не столкнёмся! — они разошлись в опасной близости с Шабаневским, неутомимо кружившимся с Еленой Карловной, и Варя заметила, как классная дама одобрительно и радостно улыбнулась Варе из-за плеча танцмейстера, — рассказала по секрету, что у вас в классе есть одна очень странная гимназистка. Жуткая женщина, говорят: настоящая эмансипе, ездит на автомобиле и летает на аэроплане в Париж! Особа на букву зе зутко ей завидует, говорит про неё всякие гадости и строго-настрого предупреждает меня не связываться с ней, а уж паче всего не брать её телефонного номера… Вы устали?
Варя действительно больше не могла танцевать и попросила отвести её обратно. В голове колотило, ноги плохо слушались, и не только у неё: оглянувшись, Варя увидела, что танцуют всего три пары — или четыре? Или пять? Тяжело уже считалось, голова шла кругом. Бал заканчивался, это был предпоследний танец, оставался только финальный котильон.
— Но я решил всё делать по-своему и номер этот всё-таки взять, — говорил Валентин, подводя Варю к свободному стулу. — И, знаете, пусть меня волокут в околоток, пусть везут на каторгу, но, ей-ей, не сойду с сего места, пока его… от вас не получу-у-у… — начал он фразу бойко, а закончил тянуто, и Варя сперва не поняла, почему, а лишь проследив за направлением взгляда Валентина, увидела, что к ним через зал идёт отец, тяжело глядя на гимназиста.
— Весьма польщён знакомством! — дерзко сказал Валентин отцу, хотя представлены они и не были, размашисто поклонился и тут же скрылся за колонной, шепнув Варе напоследок: — Номерок!
— Это что ещё за хлыщ? — мрачно спросил отец, провожая Валентина взглядом. — Ну как, наплясалась? Домой уж пойдём? А ты смотри, — достал он из кармана книжечку в бежевой мягкой обложке, — я вот тут в лотерею выиграл. «Литургия красоты» какая-то. Просмотрел — ничего не понял.
…
10:20 23.04.1906
Нижний Новгород,
Ильинская улица, особняк Сироткина— Гертруда Эдуардовна! — остановил Дмитрий Васильевич в вестибюле вошедшую с улицы Геру. — Я хочу с вами поговорить, пойдёмте-ка ко мне в кабинет. Почему от вас табаком пахнет? — строго спросил он, поднимаясь с Герой на второй этаж. Как раз за минуту до того Гера выкурила первую за день, упоительной волной пробежавшую по нервам папиросу, выйдя за ограду особняка (Сироткин категорически запрещал курить не только в доме, но и во дворе). Было воскресенье, и Варя ещё спала, утомлённая вчерашним балом, с которого она с отцом вернулась только в одиннадцать, так что у Геры было свободное время. — Если уж не можете удерживаться от этой пагубы, так хотя бы пастилки или леденцы какие-нибудь ешьте, чтоб от вас не пахло. Плохой пример Варе подаёте! Сейчас мало, что каждый гимназист эту дрянь в рот тащит, и гимназистки туда же через одну! Я такого не потерплю. В нашей вере курение запрещено! (Гера, однако, уже не первый месяц жила в Нижнем и знала, что и среди старообрядцев много курящих.) Ещё раз учую от вас этот запах, будут штрафы. Проходите, — он распахнул перед Герой дверь своего орехового кабинета.
Сироткин усадил Геру в кресло у чайного столика, кликнул горничную Лампу, чтобы та принесла чаю. Увидев, что в кабинете Гера, Лампа принесла разные стаканы — для Сироткина обычный, а для Геры — с красными полосками по бронзовому подстаканнику и ободу стакана. Это тоже полагалось по правилам старой веры — есть и пить из особой посуды, не смешиваясь с чужаками: и за столом Гере и доктору наливали суп в тарелки с красной каймой, и чай они пили из меченых чашек. В первую неделю проживания в особняке на Ильинской Гера во время чаепития в гостиной по ошибке взяла с общего подноса не свою чашку — её сразу же остановили и строго объяснили, что так делать не следует. Чашку эту горничная немедленно унесла, и осколки Гера потом видела в мусоре, причём крышку корзины нарочно оставили открытой, а осколки положили сверху, чтобы Гера заметила. Ещё Гере было запрещено спускаться в подвал — не то, чтобы ей очень нужно было туда спускаться, но, спросив у Вари причину, Гера узнала, что там находится моленная, вся в почернелых иконах и ладанном дыме. По воскресеньям и церковным праздникам приходил священник, напоминающий бородатую мышь, и тогда в подвал спускались стоять службу все обитатели дома, кроме Геры и доктора, — вся прислуга была родом из керженских лесов и тоже держалась старых обычаев. Странно и строго жили эти староверы.
— Вот, Гертруда Эдуардовна, посоветоваться с вами хочу, — сказал Сироткин, когда чай принесли. — В мае Варя гимназию кончает, надо её куда-то отправлять учиться. Мне, конечно, говорят тут, замуж выдавай, гимназию закончила и будет с неё. Но я ж не хочу, чтобы она дурой набитой всю жизнь ходила, как вон… — махнул он рукой куда-то в сторону, разумея, очевидно, жену. — Девочка-то умненькая, пускай учится! Делом моим ей управлять, конечно, навряд ли придётся, но всё равно знания-то надо иметь в голове! Я вон как мучаюсь! У меня ж образования — один класс церковно-приходской, а с тех пор всё с отцом по пароходам. И то! Ну, предположим, я на реке с детства, все эти машины как себя знаю — и то, говорю с Шуховым, например, так половину слов уже не понимаю. Ну вот. Другие мне говорят — отправляй в Питер, на Бестужевские курсы. Ага, сейчас! В наше-то время — в Питер? Чтобы она там с курсистками под красным флагом бегала? Нет уж, дудки! Только за границу: уж там-то нашего бедлама нет, там она хоть учиться будет. И вот тут у меня голова пухнет! — всплеснул он руками, встал, подошёл к письменному столу и взял с него какие-то бумаги, письма. — Я сначала думал в Америку послать, но теперь не знаю. Пишут тут мне, что из наших там одни жиды. Свяжется ещё… Я не черносотенец, но… всё равно, лучше не надо. Да и далеко больно. В Англию вот, однако, дело другое — там и Савва Тимофеич Морозов учился, а он башковитый был. Дурной, правда, но башковитый. И вот пишут тут мне, пишут, пишут… — Сироткин тяжело вздохнул, усаживаясь обратно за чайный столик, нацепил на крупный, крестьянский нос золотое пенсне, принялся шуршать бумагами. Наконец, нашёл: — Вот, пишут… тут не по-нашему… какой-то «Лондон… шоол оф… медицине… фор вомен». Женское медицинское училище, значит. Как, вы говорите, правильно, «скул»? Тьху, черти, напридумывали же! Вот уж истинно, пишут Ливерпуль, произносится Манчестер. Правда, говорят, сначала на год нужно будет её в какой-то, сейчас, я найду… какой-то «боардинг ш… скул», ну вроде как институт, чтобы она там по-английски натаскалась. Эти институты-интернаты у нас, конечно, глупость одна, — дворяночек книксéны делать учат, но там-то, я чай, иначе всё. И строгость, как-никак, и надзор: с этим, говорят, там всё в порядке. А вы-то вот как считаете?