Странно это было. Говорят, что перед смертью перед глазами человека проносится вся его жизнь, но Гера ничего подобного не ощущала. На несколько ударов сердца время словно бы застыло, стало вязким и тягучим, как кисель, и даже мысли стали тяжелыми и неповоротливыми. Но при этом с болезненной остротой ощущалось все происходящее в сей миг.
Перед глазами – поле грязно-белого снега, изрытое оспинами черной сажи, упирающееся, как в стену, в теряющуюся в темноте рельсу. Весь мир сузился до этого маленького пятнышка, до неловко ушибленного при падении локтя и синего холода, неуверенными пальцами касающегося щеки и неприкрытых перчатками пальцев. Неудачно подвернувшийся камешек колет в бедро, отвлекая на себя немалую часть мыслей.
Но вся эта картина согбенного собственными страхами мироздания меркнет перед тем, что сверху. Удивительно, но это ощущение прикрывающего ее собой человека делало ожидание неминуемой гибели… комфортным. И хотя часть Геры сжалась, мучительно боясь увидеть, как на рельсах раскроется завораживающий пронзительно-алый цветок, большее ее «я» поразительно наслаждалась моментом, затмевающим собой все неудобства. Тепло тела, тяжелое дыхание, неуловимо-легкий запах разгоряченного человека превращали смерть во что-то интимное и завораживающее.
В воздухе смешивался невнятный резкий запах, затмевающий собой небесно-голубой аромат зимы и запах человека. Но сейчас все это исчезнет в яростном рождении взрыва, исчезнет и тепло, и припорошенная снегом щебенка, и даже монолитная стена рельсов. Исчезнет такое заботливое тепло, пропадет стук чужого сердца. Эстляндка, смиряясь, прикрыла глаза.
Гулко стучит сердце, словно бы в висках: бо-ом, бо-ом, бо-ом. Что-то в унисон лязгает невдалеке. Но вместо оглушительного взрыва над ухом раздается заставляющий трепетать голос. Уют сверху исчезает, оставляя спину открытой ветрам, а она еще какое-то время лежит, не понимая, что произошло. Даже открытые глаза не помогают – если это другой мир, то почему картинка все та же? А если нет – то почему ничего не произошло?
Приподнявшись на руках, Кассандра испуганно-большими глазами огляделась, ничего не понимая. Почему она жива, все они живы? Поднимаясь с помощью Анчара, она совершенно не чувствовала своего тела, словно бы оно стало воздушным, как душа. Она, наверное, упала бы, не придержи мужчина ее. Господь вседержитель, какой он сильный духом и разумом! Шуть с ней, с бомбой, не взорвалась – и то хорошо: но сколь быстро он понял опасность, сколь смело кинулся ее спасать, как споро понял, что опасность миновала! И, но об этом надо было даже думать тише, сколь заботливо и аккуратно помог ей, сохранив при этом и уверенность, и невообразимо-крепкий дух!
Опираясь на мужчину и пытаясь унять готовое выпрыгнуть из груди сердце, Гертруда промямлила:
- Спасибо. Ты в очередной раз спасли мне жизнь… Я… Спасибо. Отряхнуться? Нет, то есть да. Отряхнуться. Ты спас.
Шмыгнув носом и стыдясь и своего косноязычия, и того, что испугалась так, что даже плакать не могла, она извернулась и, пристав на цыпочки, чмокнула своего спасителя куда-то в щеку и в уголок губ, а потом отстранилась, смущенная. Дура эмоциональная, гимназистка и то сдержанней.
Но неловкую сцену прервали чужие голоса, доносившиеся глухо, словно слой толстой ваты. Как бы то ни было, но жизнь не давала возможности думать и тянуть время. Сейчас правило действие, и любые беседы должны были подождать. А потом уже – будь, что будет. Если они выживут: Гера поняла, что это самое «если» становится уж больно реальным. А пока что надо слушаться и не мешаться. Бросив короткое: «Есть!», она кинулась вместе со всеми в темноту и снег, за темные гробы вагонов.