Просмотр сообщения в игре «Эсер без бомбы — не эсер»

Джунгли обступали со всех сторон, не давала вздохнуть парная, парчовая жара, томно липли к телу бархатистые листья, вились лианы, закрывая яркое полуденное небо завесой, и невероятными красками тут и там горели райские цветы, утомляя глаз бесконечной ядовитой пестротой. Всё это испускало тяжёлый, влажный тропический аромат, тёплой сыростью пробирающийся под одежду, парно и густо несло от чёрной земли, и лишь когда станок-американка набирал полный ход, мерно ворочая жирно-чёрными рычагами, к цветочному духу примешивался другой, едкий, керосинный, типографский.

10.04.1906
Нижний Новгород, Большая Печёрская,
оранжерея при цветочной лавке Вениамина Лазарева

Работать в подпольной типографии — не то же, что заседать в комитете, агитировать на заводе или даже участвовать в терроре: там просто опасно, здесь — опасно и тяжело, там — игра в орлянку со смертью; здесь — добровольная каторга. Ещё когда Константин работал в обычной, легальной типографии, он считал, что труд наборщика тяжёл; посмотрел бы он тогда, каково приходится работнику подпольной типографии, в одиночку тащащему на себе всё дело!

Ещё и место для типографии выбрали в жаркой, душной, парной оранжерее, будто нарочно хотели утяжелить труд: шрифткасса делила стол с горшками, из которых на толстых зелёных стеблях лезли разноцветные гиацинты, верстальный стол выдвигался из-под стеллажа, всего тонущего в цветастой зелени нарциссов, лилий, сам же станок располагался в самом зелёном углу оранжереи, стены которого были плотно занавешены волнами плюща-вьюнка, пышными хризантемами в подвешенных на цепях горшках: Константин проверял — можно пройти снаружи оранжереи, заглядывая через стеклянную стену, и не заметить станка. Вообще ловко это Лазарев, глава городского комитета ПСР и владелец местной цветочной лавки, придумал — устроить типографию прямо у себя.

Устроили-то типографию недавно, ещё месяца она не проработала: Константин вышел из тюрьмы ещё в феврале, сразу же обратился к Лазареву, тоже только что освободившемуся, — мол, будем восстанавливать типографию или нет? Тот говорит — станок есть, нет денег на бумагу и краску, а ещё где-то шрифт надо доставать: старый весь арестован, запасов нет. Константин начал искать, вышел на большевиков в Сормове — они всегда там были сильны, и даже после декабрьского восстания кое-кто остался — узнал, могут ли они помочь с типографией. Вообще большевики с эсерами ладили по-разному: где-то неплохо, где-то враждовали между собой чуть ли не сильнее, чем с царём. Но в Нижнем отношения были ничего: Цветков, большевик, ведающий их типографией, сказал, что помочь может, — и бумагу, дескать, достанет, и краску, у него есть связи в легальных типографиях, но, само собой, не за бесплатно. Шрифт тоже достать может, и петита, и полужирного, и курсива, и на заголовки отсыплет — по десятку рублей за фунт. Даже учитывая, что этот шрифт кто-то из легальной типографии должен был своровать, цена была дикая. Очевидно, большевики на этом ещё и заработать собирались, но делать нечего — других вариантов не было. Денег, впрочем, тоже пока не было, так что оставалось только ждать.

Ждать, однако, пришлось недолго: уже в начале марта Лазарев — пожилой, седобородый, но по-молодому энергичный и увлекающийся глава комитета, сам заявился к Константину домой и, потрясая десятками в кулаке, чуть ли не закричал, что деньги есть, есть, есть! И больше ещё будет — горя глазами, заявил он, — тысячи не тысячи, но на сотни рублей теперь можно рассчитывать! И уже через неделю Цветков, встретившись с Константином в трактире, передал ему под столом тяжёлый холщовый мешок, битком набитый побрякивающими кубоватыми гартовыми литерами. «Бумага будет к среде, газетная, тридцать фунтов листами», — пересчитывая червонцы, сказал большевик. Константин спросил про краску. «А краску хоть завтра забирай, у нас много» — ответил Цветков. С тех пор работа закипела.

Вокруг занималась весна, пригревало солнце, по выточенным во льду каньончикам текли ручьи, хрустко шелестел под ногой слежавшийся слюдяной снег — но это всё у других: Константин теперь жил в джунглях. Лазарев сказал, что появляться Константину на улице теперь опасно: охранка знает о том, что он, Вениамин Егорович, — видный в провинции эсер; возможно, за его домом следят. Постоянные и длительные визиты Константина могут вызвать подозрение, поэтому лучше ему на какое-то время вообще перебираться сюда: ночевать у Лазарева дома, днём работать за станком. Ничего необычного в таком предложении не было: работники подпольных типографий часто обрекали себя на подобное затворничество, на работу в четырёх стенах каждый день, без выходных, с утра до вечера, не выходя из помещения со станком — лишь бы была бумага, краска да текст. И, если с материалами ещё и случались перебои, то в текстах недостатка не было: за месяцы простоя типографии со времён декабрьских арестов комитет изголодался по новым брошюрам, листовкам, так что работой Константина загрузили сразу да так, что было не продохнуть.

— Вот, держите, Костя, — говорил Лазарев товарищу, протягивая исписанный листок, озаглавленный «Наши задачи». Лазарев, конечно, знал, что Константин Юлианович Сковронский было не настоящим именем печатника, и даже знал настоящее — но предпочитал даже в приватной обстановке придерживаться конспирации. — К завтрашнему дню нужно пять тысяч экземпляров.

От этих слов сразу будто придавливало: пять тысяч экземпляров к завтрашнему дню, и всё один! Да, пять тысяч к завтрашнему дню, да, один. Краска есть, бумага есть — и Константин шёл в оранжерейную духоту к хризантемам и станку. Сначала листовку нужно было набрать: садился с верстаткой у шрифткассы, разбирал заковыристый почерк Лазарева, брал из ячеек тяжёлые, мажущие свинцовой краской пальцы столбики литер, складывал их в текст. Потом на верстальном столе выкладывал из кусков набора с верстатки гранку, внимательно читал — в типографиях молодые работники ещё читали гранки через зеркало, ǝɓиʚ wоннǝжɐdɯо ʚ ɯɔʞǝɯ ņоƍoıv vɐɯиҺ оʞɹǝv ǝжʎ ʞиmdоƍɐн ņıqнɯıquо он. Находились опечатки — брал крючок, выковыривал литеру, заменял. Наконец, гранка была готова, оставалось только установить на таллер и начинать печать. Лазарев где-то рядом щёлкал секатором, поливал свои цветочки из шланга, копался с совочком. Константин приступал к печати. Это была самая долгая, самая утомительная часть работы: время в монотонной одинаковости действий измерялось не часами, а экземплярами — первая тысяча, полторы тысячи, — ох, как всегда тяжело переваливать через первую треть: сколько уже сделано, а впереди ещё вдвое больше — две, три тысячи в каком-то бездумном неистовстве открывшегося второго дыхания, — краска кончилась, принести новую банку, по пути обратно чуть-чуть подышать холодным весенним воздухом, присесть передохнуть на пороге и сидеть так час, другой, пока не настигнет понимание, что надо продолжать работу — и возвращаешься в тёплую духоту, и печатаешь три пятьсот, три семьсот, четыре, четыре шестьсот, — очень медленно пошло, а ведь осталось всего четыреста, — четыре восемьсот — и на восемьсот тридцатом экземпляре закончились четвертинки бумаги, пришлось отвлекаться, с какой-то остервенелой лихостью от приближения финала хватать линейку, нож, крест-накрест нарезать газетные листы, будто врага кромсаешь, — наконец, четыре девятьсот пятьдесят, восемьдесят, девяносто пять — и уже с торжествующей злобой на разогнавшейся инерции можно было сунуть в станок пять тысяч первый и пять тысяч второй экземпляр: подавитесь, товарищи, не жалко!



С кровяным шумом в голове, с воспалёнными глазами, кисло дерущими при закрытых веках, весь очумелый, с непрекращающимся звоном тигеля о таллер в ушах, с пальцами в краске и гарте, с ногами после многих часов нажимания на педаль как две раскалённых гири, Константин оглядывался на стеклянную крышу оранжереи и видел светлое небо: было уже утро. Нужно было что-нибудь поесть, что там Лазарев ему оставил в столовой (при мыслях о еде после такого марафона подташнивало, но Константин знал — если сейчас не поесть, потом будет совсем худо). Затем оставалось умыться и брякнуться на кушетку в не дающей заснуть крутящей, дурной горячке, а потом и в мутном сне слышать всё тот же звон, так же наступать ногой на качающуюся рифлёную педаль, так же руками класть пустую четвертинку на тигель и снимать уже с оттиском — и лучше было не думать, как небрежно будут поступать с этими листовками распространители, как будут разбрасывать их по улице, по цехам, рассчитывая, что хоть одну из десяти, из ста кто-то подберёт, прочитает.

Всё ещё не в силах прогнать из головы железный стук станка, примеряя самый ход мысли под механический ритм рычагов и валиков, Константин обедал (завтракал, ужинал?) в маленькой бедной столовой Лазарева на втором этаже его неухоженного мещанского домика: Лазарев был вдовец, и в доме без женской руки у него всё было наперекосяк, и еда была чёрт-те какая: цветы он растил замечательные и комитетом руководил толково, а ни прибраться не умел, ни щей сварить, а прислугу, конечно, не нанимал. За окном дробно падала капель, по-весеннему ярко и весело светило солнце, цокали копыта, шумел утренний народ, а Константин без аппетита грыз оставленную Лазаревым холодную курицу, когда замок залязгал и в доме появился хозяин.
— Костя! — не раздеваясь, Лазарев прошёл в столовую, и Константин уже по извиняющемуся взгляду Лазарева с усталым ужасом понял, что он сейчас скажет. — Сегодня надо ещё три тысячи оттисков. На город хватило, но приехал товарищ из Арзамасского уезда, хочет у себя распространять… — и, не спрашивая, готов ли Константин печатать, Лазарев лишь осведомился: — Бумаги, краски достаточно?

Достаточно, достаточно было и бумаги, и краски. Пошатываясь, на не своих, будто ходульных, ногах Константин брёл обратно к станку — и так повторялось изо дня в день, и чем дальше, тем работы было больше. В первые недели Константин ещё временами выходил из дома Лазарева, теперь стоял за станком безвылазно: приближался Первомай, возрождающийся комитет с каждым днём всё усиливал работу. Теперь уже это был не просто кружок, — говорил Лазарев, — теперь у них были люди и на основных заводах, и специальные агитаторы для войск (и «Къ солдатамъ» Константин тоже печатал), и отдельная судоходная организация для матросов волжских пароходов начала работу — и всем нужна была литература. На Первомай будет вам, Костя, выходной — пообещал Лазарев, и с усмешкой подумалось, что даже каторжанам (писал Достоевский) дают два выходных дня — на Рождество и Пасху: а вот у революционеров была только рабочая Пасха, а рабочего Рождества не было. А ведь в любой момент к Лазареву с обыском могут нагрянуть жандармы, — и даже с предвкушением об этом думалось: вот нагрянут, застанут Константина у станка, арестуют, посадят в тюремный замок — и какое блаженство будет целыми днями лежать на нарах в камере под сводчатым потолком, не работая!

Но пока никто никого не арестовывал, и работы было много — листовки, брошюры, перепечатки из других эсеровских изданий. Сперва Лазарев носил литературу сам, обвязывая стопки листовок вокруг тела в холщовых мешках, чтобы филёры не видели, что он выносит. Потом Лазарев перестал справляться — стопки бумаги оставались в оранжерее, он не успевал их выносить. «Я найду кого-нибудь себе в помощь, — говорил он Константину. — Может, Костя, вам тоже подыскать помощника? Или справляетесь один?» Справлялся он, справлялся один.

— В пятницу за литературой придут, — наконец, сообщил Лазарев как-то вечером. — Две барышни, одна постарше, её зовут Гертруда Эдуардовна, другая помоложе, Варя. Проверьте, что пришли именно они: Гертруда должна говорить с прибалтийским акцентом, а Варю попросите перекреститься — она староверка. Обе они в нашем деле люди новые, но, я думаю, если всё получится, носить литературу отсюда они сами и станут. Букеты я им сделаю, чтобы с пустыми руками из лавки не уходили.

15:33 14.04.1906
Нижний Новгород, Большая Печёрская,
оранжерея при цветочной лавке Вениамина Лазарева

Итак, всё было, наконец, готово. К этому дню Варя и Гертруда готовились неделю и, кажется, всё продумали как следует: Варя заканчивает уроки в гимназии в три, Гера встречает её на улице с четырьмя шляпными коробками. В коробках — старые шляпки Вари и Марьи Кузьминичны, уже не нужные. В городе есть благотворительная организация «Белый цветок», она принимает старую одежду для бездомных — то есть, конечно, шляпки она не принимает, это глупость, думать, что босякам с пристаней нужны дамские шляпки с райскими птицами — но кому в доме Сироткиных какое до того дело? Вроде все поверили, что так и есть, да, впрочем, никто и не вдумывался в то, какую там благотворительную инициативу со шляпками Варя с Герой затеяли. Итак, со старыми шляпками они вдвоём отправляются в цветочную лавку на Большой Печёрской. Там их встречает работник подпольной эсеровской типографии (настоящий подпольщик!), передаёт им литературу. Шляпки при этом — долой из коробок, на их место помещаются листовки. С набитыми листовками коробками Варя с Герой возвращаются домой: шляпки отдали, коробки принесли домой, не оставлять же там коробки: хорошие коробки пригодятся (неправдоподобно для дочки миллионщика? Спишем на староверскую бережливость). Правда, коробки будут не пустые, а тяжёлые, но — ничего, как-нибудь, стараясь не особо пригибаться под их весом, проскочим мимо отца, Марьи Кузьминичны, доктора, слуг и инокинь (вот они самые назойливые), ну а дальше просто спрятать в шкафу в Вариной комнате и потом понемногу выносить и передавать тем, кому Вениамин Лазаревич укажет.

Кажется, всё просто? Ну, тогда вперёд — первая нелегальная работа началась!