…а уже через несколько дней Варя первый раз побывала на сходке у Фейтов.
Предлог уйти из дома вечером подобрали простой и надёжный — Гера сказала Дмитрию Васильевичу, что хочет ради языковой практики познакомить Варю с живущим сейчас в Нижнем доктором, англичанином по отцу, mr. Fate, — английское переложение фамилии Андрея Юльевича отдавало какой-то театральщиной, оскаруайльдовщиной, но для Сироткина, языков не знающего, выглядело правдоподобно. И вот в февральский морозный вечер они отправились к Фейтам. Ещё по пути, на извозчике, скрипящем полозьями саней по тёмной улице в медном свете фонарей, Варя гадала, как может выглядеть встреча подпольщиков, кто там будет — какие-то карбонарии в чёрных плащах и масках? Каторжники со звериными рожами и наколками?
Ни первых, ни вторых там не оказалось, а оказалось, что сходка проходит в квартирке среднего достатка с полосатыми обоями и грудой тёмной одежды на вешалках, что участвуют в ней какие-то всё больше бородатые, растрёпано одетые люди сильно старше Вари: по двадцать пять, тридцать, сорок, пятьдесят лет. Заходя в набитую народом, полную едким папиросным дымом гостиную, где кто-то пил чай, кто-то спорил, Варя испугалась было, что её все сейчас заметят, начнут приставать к непонятными расспросами — а что вы делаете в революции да какая у вас платформа, да какой вы партии? Но нет — в тот вечер на неё внимания почти не обращали: все праздновали возвращение из тюрьмы арестованных в декабре Лазарева и Колосова.
Пятидесятилетний седобородый, очень солидно и пожило выглядящий Вениамин Егорович Лазарев был — удивительно для революционера! — садовником, владельцем цветочной лавки на Большой Печёрской улице, и Варя вспомнила, как во время октябрьского митинга в прошлом году на пороге именно той лавки стоял приказчик, раздававший всем красные гвоздики. Лазарева, кажется, здесь любили и уважали — все поздравляли его с выходом из тюрьмы, с тем, что ему позволили остаться в Нижнем — а ведь могли, говорил со смехом хозяин квартиры, Фейт, законопатить за Байкал! Лазарев очень деловито разговаривал с каждым, покровительственно кладя собеседнику ладонь на предплечье или берясь за пуговицу, говорил о каких-то планах восстанавливать работу комитета и вообще, отметила Варя, немного напоминал отца, когда тот говорил с конторскими приказчиками и капитанами пароходов.
Вместе с Лазаревым наперебой поздравляли с освобождением и Евгения Евгеньевича Колосова, двадцатишестилетнего плотного, коренастого молодого человека, с тёмными волосами и рыжеватыми бородкой с усиками на круглом правильном лице с чуть раскосыми глазами, как у азиата. Колосов, как рассказали Варе потом, был не просто революционер — он был революционер потомственный: против царя боролся ещё его отец, которого за это сослали в глухие дебри Сибири, где тот женился на тунгуске. Их сын стал революционером естественным образом, как становятся старообрядцами выросшие в старообрядческой семье, — он ушёл в подпольную работу с головой, когда был ещё младше Вари, в старших классах реального училища, да так с тех пор и жил: от ареста к ссылке, от ссылки к аресту, мотался между городами как неприкаянный, без дома, из года в год по каким-то съёмным квартирам, дешёвым номерам: позавчера в Одессе, вчера в Москве, сегодня в Нижнем, а завтра, может, и на виселице. Самое же удивительное было, что при такой-то жизни у него ещё и жена была — тоже революционерка, тоже ссыльная — и маленький сын, тоже Женя (все надеялись что хотя бы ему продолжать дело отца и деда не придётся). Так они втроём по меблированным комнатам, с переездами из конца в конец страны в третьем классе с чемоданами, набитыми литературой, и жили уже который год. Варя раньше не представляла, что такие люди вообще существуют, а однако ж, вот, существовали, жили своим очень особым миром, устроенным по иным правилам, исповедующим иные ценности, очень отличным от всего, что Варя до этого знала.
Этот мир, в котором жили Колосов, Лебедев, Ашмарин, Панафигина, вообще сильно отличался от того, как Варя представляла себе взрослый мир. С кристальной ясностью, с которой дети и подростки видят ложь, Варя понимала — мир взрослых построен на лицемерии и вранье: сперва несчастного человека, вынужденного работать за гроши, ежедневно терпеть унижения и издевательства, доводили до восстания и называли «смутьяном», потом стреляли в него из пушек и винтовок и называли это «умиротворением», потом устраивали комедию, в которой важные, как индюки, старики изображали, что ищут истину, хотя итог был известен заранее, потом этому человеку вязали за спиной руки и подвешивали за шею, а человек в рясе с книжкой в руках, в которой явно и недвусмысленно запрещалось убивать людей, лицемерно прощал — даже не убийц, а убиваемого. И ещё пару недель назад Варе казалось, что эту пучину несправедливости, это нагромождение лжи видит она одна, что все остальные молчаливо соглашаются с лицемерием мира и, с удовольствием, против воли ли, но участвуют в этом чудовищном спектакле.
А оказалось — нет, не все, и, когда Варя на вопрос, что вообще она думает по поводу происходящего в стране, начала сбивчиво рассказывать Колосову, Лебедеву, Ашмарину примерно то же, что в тот вечер Гере, её собеседники и не думали смеяться.
— Да-да, — серьёзно согласился Лебедев, внимательно выслушав Варю, — всё так. Но позвольте спросить, Варечка, а какую же вы видите альтернативу?
Приободрившись, Варя опять повторила то, что говорила Гере: что неплохо было бы если бы государством управляли такие люди, как её батюшка. И вот тут очень неожиданно — ведь мысль казалась такой очевидной и простой — её собеседники расплылись в снисходительных улыбках.
— Ууу… — длинно протянул Колосов. — Вы, сударынька, я погляжу, больше по романам, а политического-то ничего, поди, не читывали?
Это было очень обидно и несправедливо, но в разговор тут же вмешался Лебедев:
— Что ты такое говоришь, Женя, как тебе не стыдно! Легко тебе насмехаться, если тебе отец, как ты рассказывал, ещё в колыбели Некрасова читал! А Варе откуда всё это знать? Вы, Варечка, — обернулся он к ней, по-отечески положив руку ей на плечо, — не обижайтесь на него, Женя у нас революционер с младых ногтей, его всей теоретической базе отец обучил. И тут, кстати, Женя, гордиться особо нечем — тебе всё другие дали, а вот Варя до своих мыслей сама дошла. Ну а что позиция у вас, Варечка, пока нечёткая, так это ничего страшного: мы вам литературы дадим, начнёте просвещаться.
Уже когда они с Герой собирались уходить — время близилось к девяти вечера, а посиделки у Фейтов, кажется, затягивались допоздна — Колосов нагнал их, одевающихся, в прихожей.
— Вы меня извините, Христа ради, — с виноватой улыбкой сказал он, — я не хотел вас обидеть. А просвещаться вам, Варечка, всё-таки надо: вы уж, Гертруда Эдуардовна, проследите, хорошо? И вот мы тут посовещались, с чего вам лучше всего начать, ну так вот, начните с этого, — и Колосов вручил Варе книгу в растрёпанном переплёте, с потрескавшейся, измочаленной по краям простой одноцветной обложкой, на которой было только имя автора и короткое заглавие: «Что дѣлать?»
Эта книга, которую Варя начала читать в тот же вечер, оказалась удивительной: во всяком случае, подобных книг Варя до того не читала. Эта книга была написана без изящества, без таланта даже — временами жеманничающим, сюсюкающим тоном дамского романа, временами как бесхитростный фельетон, чуть ли не лубок, — но всё это убожество здесь смотрелось хитрой конспирацией, будто бомбист напялил армяк, вонючую шапку и притворился разносчиком папирос; главное же в этой книге было иным — здесь было о том, как люди отрицают ложь этого мира и выбирают что-то подлинное: Вера Павловна отказывается от навязываемого ей брака, не боясь идти против общества, Лопухов оставляет разлюбившую его Веру Павловну, не желая создавать пошлейшего любовного треугольника, а Рахметов — о, Рахметов оставляет весь мир целиком, все до единого удовольствия, принимая на себя, как инок, тяжёлый обет бороться ради неназванной, но всем понятной цели. О таких героях не писали романов, Варя и не знала, что о таком можно писать романы. Оказалось — можно.
Тем временем продолжались занятия в гимназии: настойчивое «Подымайся, Варюшка» от горничной Матрёны в половине восьмого, тёмное зимнее утро с метелью и хмуро тащащимися на службу замотанными людьми на снежной улице, сменная обувь и сводчатые коридоры гимназии, высокие белые двери класса — а за дверями опять насмешливые взгляды, записочки, полное одиночество. Не все, конечно, одноклассницы присоединялись к травле Вари, но многие боялись открыто выражать ей своё сочувствие, полагая, что могут стать следующей мишенью для насмешек; другие же охотно присоединялись к издевательствам — очень уж удобной целью Варя оказалась: мало того, что незаконнорождённая (о, на эту тему каждую шутку перешутили по десять раз — впрочем, все шутки были похожи), так ещё и староверка.
— Ты ведь, Варечка, не пойдёшь на бал, я думаю? — с притворным сочувствием спрашивала Зина Ребровская, окружённая своей верной подхихикивающей свитой. — Я слышала, что в вашей вере танцы считаются грехом? Очень жаль! Ты была бы звездой этого бала!
Ну конечно, сейчас в классе всех разговоров только и было, что о бале* — он должен был состояться в апреле совместно с первой мужской гимназией, и готовиться одноклассницы к нему начали ещё чуть ли не с августа. И как-то это не вязалось одно с другим — с одной стороны вечера у Фейтов, общество революционеров, где у каждого за плечами были аресты, ссылки, подпольная работа, а с другой — алгебра с тригонометрией, домашние задания, записочки, насмешечки, тому подобные мелочи, подготовка к балу. И не то чтобы нужно было выбирать что-то одно, но… может, и правда, ну его к чёрту, этот бал? Если уж становиться революционеркой, то становиться как следует, без компромиссов, без балов — только беззаветная борьба и упорный труд ради всеобщего счастья, как в «Что делать». Можно ли было представить себе вальсирующего Рахметова?
Варя была не так наивна, чтобы не понимать: то, что её так быстро приняли в подпольный кружок, где она самая младшая по возрасту, не может не быть как-то связано с состоянием её отца. И нет-нет да проскальзывало гадкое сравнение Лебедева, рассказывающего о социалистическом устройстве общества и необходимости борьбы за него, с той монашкой из Белой Криницы, которая так упоённо разливалась перед Варей о сладости монастырской жизни.
Это действительно было похоже: как тогда, так и сейчас главное слово, ради чего был затеян весь разговор, «деньги», ни разу не произносилось, не намекалось на то, что Варе будут так рады — в скиту ли, в партии ли — именно из-за отцовского состояния; и всё-таки разговор был именно об этом. Это вызывало горькое разочарование — неужели даже тут, в революции, всё, как в обычном взрослом мире, где все всегда друг другу врут и так уже запутались в этой лжи, что не знают, как можно по-другому? И вот как-то, на третье, на четвёртое ли посещение Фейтов, в порыве этого разочарования Варя взяла да и спросила — правда ли, что вы, взрослые, опытные люди, возитесь с ней, семнадцатилетней девчонкой, только потому что у неё отец миллионщик?
Лебедев от такого прямого вопроса растерялся, понёс что-то про то, что, конечно, нет, что приобщение молодёжи к идеалам революции есть его долг — в общем, пошёл плести примерно то же, что плела бы мать-игуменья в скиту, если бы Варя задала такой вопрос ей, но положение неожиданно спасла Елизавета Михайловна Панафигина — невысокая скромно одетая женщина одного возраста с Герой, с двумя толстыми тугими косами за спиной:
— Послушайте, Варя, — серьёзно ответила она, — ну, конечно, деньги вашего отца для нас важны. Как они могут быть не важны? Вы знаете, что у нас с кассой? Нет-нет, Вениамин Егорович, подождите, я скажу: вы знаете, Варя, сколько в нашу кассу вносят рабочие из Сормова? Кто по десять копеек, кто по двадцать, с цеха хорошо если рубль соберут. Но мы и за то им благодарны: вы знаете, Варя, сколько получают рабочие в Сормове?
Варя не знала. Она вообще не очень разбиралась, сколько получают рабочие или прислуга, только знала, что очень мало, а сколько именно — не представляла. Она знала, что извозчик от школы до дома довозит за полтину, что кофе с пирожными в кондитерской обходятся копеек в тридцать, что её платье, купленное в прошлом году в Париже, стоит в пересчёте около трёхсот рублей и что состояние её отца составляет около полутора миллионов…
— Двадцать пять рублей в месяц, — горько сказала Панафигина.
— Двадцать пять ещё не каждый имеет, — заметил развалившийся на диване, с ногами на валике и папиросой в зубах Колосов, который жил в Сормове. — Ближе к двадцати большинство.
— Вот именно, — кивнула Панафигина. — Вы представляете, как на двадцать рублей в месяц жить?
Варя не представляла.
— А как на такое жалованье прожить с семьёй? — продолжала Панафигина. — У большинства ведь семьи. Жена, конечно, в таких семьях тоже работает — шьёт, стирает или тоже трудится на заводе. Но женщинам платят куда меньше, чем мужчинам, так что это в лучшем случае тридцать рублей на двух человек и детей. И они с этих денег ещё дают нам какую-то копеечку, представляете? Или вот взять наших партийцев, — Панафигина показала на Витольда Ашмарина, молодого ссыльного поляка с копной чёрных волос на голове и остроносым, вертлявым лицом. Ашмарин в этом кружке был самый молодой после Вари и, кажется, считался человеком легкомысленным. Панафигина продолжала: — Вот как вы думаете, сколько Вите, как ссыльнопоселенцу, выдаёт на проживание наше щедрое государство? Шесть рублей в месяц. Как вы думаете, на такое можно прожить?
— И недели нельзя, но я ещё даю уроки, — ответил Ашмарин за Варю.
— И всё равно Витя, несмотря на свою бедность, каждый месяц вносит рубль в нашу кассу. Понимаете, зачем я всё это вам говорю? Конечно, нам важны ваши деньги! Как они могут быть нам не важны, если вы легко можете расстаться с десятком, с сотней рублей, а рабочие отрывают от себя по гривеннику? Ведь мы тратим эти деньги не на себя: мы собираемся восстанавливать типографию. Да-да, Женя, — обернулась она к вскинувшемуся было Колосову, — я не вижу, зачем мы должны это таить от Вари и Гертруды. Станок есть, но нужны деньги на квартиру, на бумагу, на краску… Это не значит, что вы, Варя, нужны нам только за этим, но я скажу честно — да, деньги нам очень нужны.
И на следующую встречу Варя уже пришла с пятьюдесятью рублями, выпрошенными у отца якобы на новую муфту — муфту-то она действительно купила, но дешёвенькую, лисью, и из других денег, а пятьдесят рублей принесла в кассу, которой заведовала Панафигина. Елизавета Михайловна приняла взнос с благодарностью, но без подобострастия, и это тоже было как-то очень по-революционному — будто Варя не отдала просто так довольно большие деньги, а выполнила какое-то партийное задание, которое и так обязана была выполнить, — вот её за это скупо поблагодарили, и всё. Она потом ещё несколько раз приносила взносы.
В другой раз подобная расточительность, наверное, не укрылась бы от взгляда отца и Марьи Кузьминичны, но так уж совпало, что сейчас им было не до того. Через некоторое время после того, как Варя начала посещать с Гертрудой вечера у Фейтов, по особняку на Ильинской прокатилось невероятное радостное известие: Марья Кузьминична забеременела.
Кажется, в это уже не верил никто, — ни Марья Кузьминична, ни отец, ни скитские постницы, каждый день возносившие за это молитвы, ни доктора — но теперь, к марту, стало очевидно: Марья Кузьминична беременна. Вся жизнь в особняке на Ильинской перевернулась вверх дном, особняк стал полон людьми — в гостевой комнате по соседству с той, которую заняла Гертруда, поселился тонкоусый, в пенсне доктор из Петербурга, судя по всему много бравший за свои услуги и пока не занимающийся ничем особым, кроме флирта с Гертрудой да политических разговоров с отцом. Две другие гостевые комнаты заняли инокини-черницы из Семидевьего скита, днями простаивающие на коленях в моленной и глядящие на Гертруду и доктора с откровенной глухой враждой — о, Варя, не одно лето проведшая на послушании в скитах, лучше прочих знала, с каким переходящим в ненависть отторжением могут глядеть черницы на любого чужака и на всё чуждое древлему благочестию. Марья Кузьминична стала задумчива, много ела, много молилась, ещё больше плакала; отец, временами к ней грубый, как он вообще бывал временами ко всем груб, стал предупредительно-нежен и неуклюже заботлив, что подчас выражалось в странных формах — например, когда он совершенно в своём прежнем духе начал орать на Марью Кузьминичну, когда ей вздумалось перенести в другое место довольно тяжёлый горшок с цветком.
— Да ты, Василич, ругайся-то хоть потише, — улыбаясь сквозь слёзы, упрекала мужа Марья Кузьминична, — от крику-то тоже пользы немного, — и отец умолкал.
Что там делают Варя и Гертруда, на какие встречи ходят, на какие покупки берут деньги — на это сейчас не обращал внимания никто: в первый раз Варя побывала у Фейтов в феврале, а к марту уже перестала спрашивать разрешения — все как-то само собой приняли, что пару раз в неделю Варя с учительницей куда-то уходят, а куда именно — всем было не до того, тем более что отец был занят не только заботой о жене, но и выборами.
В стране происходило историческое событие: выбирали Думу, первый в истории российский парламент. О выборах говорили все, каждая газета пестрела невиданными, только появившимися выражениями — курии, избирательный ценз, выборные ступени. Без числа проходили собрания каких-то представителей, съезды. И даже несмотря на беременность Марьи Кузьминичны, отец не мог такого пропустить и, хоть сам в Думу не баллотировался, но в избирательной кампании участвовал с жаром и азартом: выступал на предвыборных собраниях, ездил в Москву и Петербург, ассигновал средства на партию кадетов, ещё и дома постоянно спорил с доктором, возьмут кадеты выборы или не возьмут (доктор утверждал, что кадеты провалятся). А вот в кружке Фейта к этим выборам относились совсем иначе.
— Варечка, — вздыхал Лебедев, отставляя от себя стакан с рубиновым чаем, — ну конечно, ваш батюшка поддерживает эти выборы, ведь избирательная система устроена так, что его голос весит… во сколько там раз? Витенька, ты ведь считал?
— Я считал, но уже сам запутался, — отвечал сидящий в стороне на диване Ашмарин, с тихим треньканьем настраивающий гитару.
— В общем, я хочу сказать, что эти выборы устроены так хитро, что голос одного капиталиста или землевладельца весит столько же, сколько голоса сотен, а то и тысяч крестьян или рабочих. Это не выборы, это насмешка над идеей парламентаризма. Наша партия этот спектакль бойкотирует.
«Наша партия» — означало партию социалистов-революционеров, других в этом кружке не было. Варя пока не очень понимала, принадлежит ли она уже к Нашей Партии, — документов тут никто никому не выписывал, люди просто начинали считать себя принадлежащими к эсеровской партии, называть себя эсерами, вот и всё. Наверное, если бы Варя и про себя теперь сказала «я эсерка», никто бы её поправлять не стал.
— Я уже не говорю про то, Варя, — заметила, входя в комнату с самоваром, Панафигина, — что мы с вами и Гертрудой Эдуардовной лишены удовольствия участвовать в этом фарсе даже с таким мизерным голосом, как у крестьянина. Догадываетесь, почему?
— Предположим, что в Европе у женщин избирательного права тоже нет, — заметил Георгий Евстигнеевич Шаховской. Молодой, но с густой, окладистой бородой и бритым черепом, сложением и лицом немного напоминающий покойного Александра III, Шаховской был вообще загадочным человеком — вроде как аристократом, чуть ли не князем, покинувшим столицы ради неприметной работы земским врачом в Арзамасском уезде (всё как из Чернышевского!). В кружке у Фейтов он бывал нечасто, только когда приезжал в Нижний из своего села.
— Это вы к чему сейчас? — обернулась к нему Панафигина.
— К тому, что давайте не будем бежать впереди паровоза, Елизавета Михайловна, — спокойно откликнулся Шаховской. — И вообще я считаю, что лучше уж такая Дума, чем никакой.
— А я думаю, лучше уж никакой, чем такая! — пылко возразила Панафигина, и пошёл жаркий спор.
Вообще спорить тут любили и спорили часто, с удовольствием, с жаром, но без особой злобы, и даже, Варя поняла, гордились тем, как часто не совпадают у разных членов партии мнения. «Ну, мы же не большевики, чтобы все по стойке смирно стоять», — говорил Колосов. Большевиков и меньшевиков, то есть эсдеков, тут время от времени поминали — то иронически, когда шутили над заскорузлостью и фанатической догматичностью марксистов, которые искали ответы на все вопросы жизни в «Капитале», как начётчики-евреи в Торе, то зло, когда сетовали на то, каким влиянием эсдеки пользуются среди рабочих, то сочувственно — когда говорили об очередном арестованном большевике. Между эсерами и эсдеками были сложные отношения, но, кажется, скорее дружественные, чем враждебные. Во всяком случае, дело с типографией сдвинулось с мёртвой точки в конце марта именно благодаря большевикам.
— Ну что-с, — потирая руки, говорил Лебедев, — кажется, дело пошло, с апреля у нас уже пойдёт литература! Спасибо эсдекам: долго их уговаривал, но, кажется, уговорил — помогут нам со шрифтом, полпуда из типографии получим, у эсдеков там хорошие связи. Человек на станок у меня уже есть, парень надёжный, так что за печать можем не беспокоиться. А вот кому поручить складировать… Варя, Гертруда, вы уже давно к нам на собрания ходите, почему бы вам не взяться за это дело? Ничего сложного: пачку литературы забрали с типографии, потом сложили в надёжном месте, потом отнесли, кому сказано. Ну что, возьмётесь?