12:10 24.07.1906 (понедельник)
Нижний Новгород,
местность Слуда на правобережье Оки
+30 °С, облачноАнчарПлотные облака висели периной, в низком пухлом небе носились ласточки, воздух был весь томный, парной. Одежда противно липла к телу, и только обдувающий встречный ветерок остужал крупно выступающий по лицу пот. Когда Анчар выходил с Шаховским из Биржевой гостиницы (в нижней части города, на набережной у пристаней), он посмотрел на барометр в вестибюле: барометр сильно упал. Все ждали грозы, и когда Анчар с Шаховским взъехали на коляске к Кремлю в верхнюю часть города, оглянувшись, Анчар увидел далеко за зелёным простором заволжских лесов чернильно-чёрную тучу и маленькую, как искорка, мелькнувшую из-под тучи молнию, а через некоторое время тихо, далеко и неясно прокатился гром, как картошка по полу.
Сейчас они с Шаховским ехали смотреть дачу в Слуде, местности на крутом и живописном правом берегу Оки близ железной дороги, идущей вдоль берега. Ехали на купленной Шаховским пролётке, которую он с радостью демонстрировал Анчару — резиновые шины, матово-чёрный лак, остро, по-новому, горячо пахнущее и свежо скрипящее кожаное сиденье. Всё это было очень обычно, такое в каждой пролётке было, но Шаховской с удовольствием показывал, как складывается перепончатый верх, говорил о мягкости хода на эллиптических рессорах и упругости шин. И, конечно, с особой гордостью он демонстрировал лошадь, вымытую до зеркального блеска в реке гнедую кобылу-трёхлетку с точёными, но длинноватыми бабками, сильной спиной, глубокой грудью, грустным лиловым взглядом, косящим из-под смоляной прямой гривы, — в общем, вполне приличную полукровку: уже не пахотную крестьянку, ещё не поджарую тонкошеюю донку. Шаховскому покупка нравилась — кобылу он приобрёл лишь вчера, пролётку и вовсе сегодня с утра и ещё не отошёл от горячей радости обладания новой дорогой вещью, от удовольствия внове пользоваться чем-то, чего вчера у тебя ещё не было.
— Мне какой-то проходимец всё втюхивал запалённого коня, — радостно рассказывал Шаховской, пока они с Анчаром ехали по шоссе, с правой стороны которого за леском просверкивал окский простор. — Считал меня за дурака или за глухого, что ли? И ходит, ходит за мной всю дорогу: насилу отбился. А потом вот эту красавицу отыскал. Смирная, выносливая — грудь вон какая! Призов на скачках, конечно, не возьмёт, да и вообще крестьянка, но и цена соответственная — за сто тридцать рублей сторговал. То есть всего двести рублей вышло: сто тридцать за лошадь и семьдесят за пролётку. Вообще-то это дёшево для неё: я думал, рублей сто пятьдесят запросят. Но там парнишка молодой, деревенский торговал. Я чего-то даже сначала неладное заподозрил, но нет, бумаги на неё вроде все в порядке. А больше всего мне её кличка понравилась: Гильза! Хорошо подходит, правда? Гильза! — услыхав своё имя, лошадь настороженно повела остренькими ушами, махнула пышным чёрным хвостом.
Город уже оставался позади: пролётка миновала большой монастырь с белыми церквями, тонущими в пышной зелени, и теперь лошадь бодро стучала копытами по рассохшейся трещинами пыльной дороге на Арзамас. Шаховской был в своей обычной косоворотке, подпоясанной тонким кожаным ремешком, в серых штанах и мягких сапогах: всё неброское, но непролетарское, без печати нужды, которая читалась на грязных свитерах и толстых драповых пальто декабрьских московских дружинников — сразу видно: этот носит косоворотку, потому что ему так хочется, и пуговички у него на вороте перламутровые, и ремешок непростой, какой-то кавказский, что ли. Поэтому, борода-не борода, а на извозчика он не походил, на кучера ещё менее, а стало быть, и Анчару ехать на пассажирском сиденье было бы странно. Вот и ехал Анчар на козлах, рядом с Шаховским: это выглядело неподозрительно — мало ли, едут куда-то два приятеля. Шаховской толкнул Анчара в бок, указывая влево, где за грядой кустов проглядывали какие-то белые палатки, обвислый триколор на флагштоке.
— Лагеря, — пояснил он. — Эти гаврики тут целыми днями сидят. Кадеты из корпуса имени, представьте себе, славного графа Аракчеева. Немного неудобно, конечно: эти кадетики, говорят, тут по соседским дачам бегают. Но уж что нашёл, то нашёл. А вот, кстати, и наш поворот.
Пролётка завернула на тёмную, густо зелёную аллею с черно сходящимися в высоте кленовыми кронами: в чехарде стволов проглядывались домики с верандами, у одного в мгновенном просвете между стволами Анчар увидел нескольких человек в окружении густых лопухов у стола за самоваром. «Нам чуть дальше», — сказал Шаховской, и пролётка выехала из леса на сразу широко распахнувшийся серо-стальной пасмурный простор Оки, как-то, несмотря на жару, очень по-осеннему уже выглядящий в этой хмурой предгрозовой духоте.
Пыльная дорога здесь шла по-над высоким крутым косогором, прорезанному ниткой рельсов посередине. Как раз, когда они выехали, со стороны города появился паровоз с широким, на чёрный тюрбан похожим конусом искрогасителя на трубе. Натужно пыхтя, паровоз тянул за собой разноцветные пассажирские вагоны с открытыми настежь окнами и выплеснувшейся наружу занавеской, чугунно погромыхивал. Да, здесь придётся выбирать — либо дача с широким красивым видом, но громыхающими всю ночь поездами, либо в леске, где потише, — но там и снять её стоит наверняка дороже.
— Где-то тут, — сказал Шаховской, оглядываясь, — а, ну да, вот там дача.
12:10 24.07.1906
Нижегородский уезд,
КунавиноЛёвин не без труда отыскал нужный дом у вокзала. Он хорошо помнил лестницу того дома — но не видел же он её снаружи? Он хорошо помнил глухой брандмауэр со щербатыми клеймлёными красными кирпичами, у которого собирал одежду, — но сколько тут было подобных кирпичных стен? Он помнил, как потом шёл от публичного дома к вокзалу — и, как оказалось, помнил неправильно, весь прошлый день искал вообще не там. Но вот сегодня, выходя из ярмарочной гостиницы «Волжско-камское подворье», твёрдо решил, что нужный дом найдёт, — и нашёл почти сразу.
Мгновенное узнавание прострелило в голове: конечно, и рассохшаяся резная дверь с облупившейся краской и почерневшей медной ручкой, и тёмная прихожая с клетчатой плиткой, и лестница с пыльной облезлой ковровой дорожкой, от которой всё так же пахло кошачьей мочой, — всё было именно то, пускай и непривычно выглядело в дневном свете.
К визитам в столь ранний час здесь не привыкли: весь дом спал. Лёвин вспомнил, что на втором этаже тут было что-то вроде гостиной, салона, что ли: он провёл в нём совсем немного времени, но помнил бордовые портьеры, оркестрион, полосатые кресла, оттоманку — и всё это так и было здесь, когда Лёвин, не дождавшись ответа на стук, повернул ручку и зашёл внутрь. Только тогда вечером это всё тонуло в ярком электрическом свете, в смехе, в механическом треньканье оркестриона, а сейчас помещение было серо, тихо и пусто. На столике у оттоманки стояло серебряное блюдо с объеденной костлявой виноградной веткой и несколькими сморщенными ягодами, лежалыми дольками апельсина, белесыми корками. «Угостите девушку апельсином», — вспомнил Лёвин: да, именно так тогда эта Нелли или Зина (хотя на самом деле, скорее всего, Матрёна) жеманно обратилась к нему в первый раз, присев рядом, тесно прислонившись горячим мягким боком.
Вслед за Лёвиным через ту же дверь зашёл сонный детина в жилете с искрой. Один из тех, кто его бил? Лёвин не помнил.
— Чего надо? — с зевком спросил детина. Лёвин объяснил, что. — Зинку? Наверху посмотри: третий этаж, вторая комната. Сейчас не примет, точно говорю.
Третий этаж, вторая комната, ну да, — припомнил Лёвин, — это ж та самая комната с потресканным потолком и была. Он поднялся на этаж выше, постучал: никто не откликался. Он попробовал подёргать дверь: заперто. Он постучал погромче: никто не откликался. Он грохнул пару раз в дверь, и неожиданно открылась дверь за спиной: Лёвин обернулся и увидел Зину. Сейчас невозможно было поверить, что тогда вечером Лёвин находил в этой женщине какое-то сходство с Дарьей Михайловной — волосы растрёпаны, лицо помятое, заспанное, какое-то сразу очень некрасивое; а вот халатик был тот же — чёрный, японский, с журавлями. Был бы другой — может, Лёвин бы так просто Зину даже и не узнал.
— Чё надо? — с сонной хрипотцой спросила Зина, протирая кулачком глаза, а протерев, несколько раз сморгнула, вглядываясь в лицо Лёвина. — Уууу, иди к лешему!… — со странным то ли боязливым, то ли угрожающим выражением выпалила она и тут же захлопнула перед собой дверь, щёкнула замком.