Гера стояла ни жива ни мертва, попеременно краснея и бледнея. В голове вертелся бешено паук-рулетка мыслей, выли на разные голоса противоречащие друг другу слова, готов взорваться был кипящий разум. Хотелось смеяться и плакать, убежать и прижаться к мужчине, молчать покойницей и трещать сорокой. Будь ее воля, они бы по воле волшебства перенеслись бы в уютную квартирку с зелеными занавесями и видом на седое Балтийское море и все бы обсудили.
Она бы высказалась, рассказала, как позабыла слово «нет», металась бы от окна к креслу в смятении, пытаясь озвучить то, что и сама до конца не поняла. Вот только превыше желаний есть две вещи, альфа и омега всего.
Он – душа от души революции, и что ему до девичьих страстей? Сердце мужчины пришпилено к лацкану и отдано навек идее. А там, где Идея торжествует над Человеком, нет места простым и банальным чувствам, ведь это для того, кто восстал против Царства, не более чем мещанство. Женщина может сбить с пути вперед вернее пули: после ран можно оклематься и ползти дальше в сторону мечты, в стрела Купидона разит без промаха.
А другое немаловажное – то, что она сама добровольно положила свою жизнь на алтарь великой Цели, и не должна сходить с пути столь же уверенно, как и он. Да и не за чем фантазировать, чтобы потом смотреть, опустив руки, как воздушные замки взяты и приступом, а защитники кто перебиты, кто уведены в полон. Слишком большие надежды и радости порождают только большие печали
Ведь кем она станет, если сама пойдет навстречу, тем более – первой? Тепло улыбки ей наверняка не идет, как вести себя в нынешней ситуации – понятья нет, и вообще, равенство равенством, но некоторые дела выполнять могут мужчины и только они.
К счастью и досаде Анчар не стал тянуть, а то Гера не поручилась бы, до чего она могла додуматься далее. Приняв с поклоном перчатки и глядя на мужчину большими глазами снизу вверх, она негромко проговорила, или скорее прохрипела:
- Я… Вы… Понимаете? Да? Я знаю. И сделаю. Спасибо…
Перчатки, хранящие тепло рук Алексея, прожигали ладони до кости. Хотелось их скинуть и погасить пламя снегом, но это значило убить то тепло, дарованное рукам, что так пылко отзывалось. Да, это только тепло рук… Только жажда согреться о чужой огонь для несчастной, брошенной в водоворот восстания в незнакомом городе девушки. Ничего кроме. Ничего…
Гертруда пустым взглядом смотрела на отпечатанные на снегу следы Анчара, шепча губами какие-то попытки оправдания, отрывки из молитв и монологов в театре, забыв и о железнодорожниках, и обо всем. Во первых строках письма ей надо было разобраться с собой. Дело это было небыстрое, и, судя по всему, она упустила какую-то часть разговора: дай-то Бог, что неважную.
Более или менее пришла в себя Кассандра только когда осознала, что все рабочие гурьбой ушли куда-то, и их глухие голоса теперь раздавались издалека: словно бы, подумалось Гере, из Аида. Пора было прекращать молчаливую ингерманландскую истерику и идти к остальным.