Рабочие сразу же и безоговорочно признали в себе равных: одна анархо-пролетарская порода, вспененная революцией. Тут же начали беседовать о знакомых да о былом, словно бы не великое дело делали, а в паровозном депо чаек с сушками пили. Ничего, ровным счетом ничего интересного: пускай пешки великого дела выдохнут да успокоятся, отдохнут да восстановят силы, и тогда их снова можно будет гнать вперед. Гера никогда раньше не пасла зверей – только летом, во время поездки к какой-то дальней отцовской родственнице: дородной, чуть сутулой женщине, живущей в маленькой полутемной мызе, видела это со стороны. Но сейчас она чувствовала себя (и Анчара, раз уж на то пошло), пастухом, выгоняющем стаю… ну пускай не баранов, а могучих быков на пастбище.
Это было ново и прелюбопытно. Можно было бы еще сравнить себя с дирижером в оркестре, легкими взмахами определяющим движение музыки; но пастух подходило все-таки больше. И особая прелесть была в том, что ее словами и действиями решалась людская жизнь как в локальном масштабе, так и, чем черт не шутит, в масштабе всей страны.
Сладкие мысли о такой эфемерной, но уже ощутимой власти были прерваны Алексеем. О, если она была пастушкой, то он сейчас был барином. И когда говорил, ему нельзя было не повиноваться. Его хотелось слушаться и идти за ним. Это было внове. Это было опасно. И, как и всякая опасность, это пьянило не хуже вина.
Девушка кивнула безропотно и протянула руки, гадая, зачем это потребовалось. Но долго предполагать ей не пришлось. Почувствовав, как горячее дыхание мужчины касается кожи, как его губы находятся от пальчиков в опасной близости поцелуя, Гера охнула, зажмурившись в миг, но рук не убрала: уж больно это было приятно. И гораздо приятнее тепла и заботы было то, кто и как это делает. Приоткрыв осторожно один глаз, она несмело покосилась на Анчара и несмело пробормотала:
- С-спасиппо…