— Не Леонид, — поправил руководитель дружины Гертруду. — Лёнька — это от Алексея. Ничего страшного: все всегда путают, — понимающе улыбнулся он. — Так от кого вы, говорите? От Медведя?
Анчар с Герой подтвердили, что да, от Медведя.
— Так вы эсеры, что ли? — нахмурился Лёнька. — Ну, товарищи эсеры, нам с вами не по дороге. Мы тут вообще-то все большевики.
— Не все, — выпустив папиросный дым, подал голос привалившийся к стене Зефиров, наблюдавший за разговором со стороны. — Я анархист.
— Медведь слишком много на себя берёт, — мрачно сказал Лёнька, не обратив на Зефирова внимания. — Он себя, поди, уже диктатором Москвы воображает?
— Ну, мысль-то здравая, — задумчиво прокомментировал Зефиров. Студент отклеился от стены, расхлябанной походочкой подошёл к окну и затушил папиросный окурок о подоконник.
— Конечно, здравая, — поддержал его один из рабочих, с козлиной бородкой и усиками. — Давно вокзалы надо было брать.
— Бомбы есть, самое главное, — встрял другой. — Подобраться к стенам, кинуть в окна, после взрыва сразу же ворваться со стрельбой! На испуг взять!
— Не выйдет, — авторитетно заявил Зефиров. — Об раму ударится и детонирует.
Анчар и Гертруда отметили, что объяснять смысл глагола «детонировать» никому не пришлось: всё-таки типографские рабочие были особой кастой пролетариата — поголовно грамотные, каждый день имеющие дело с текстами самого разного рода, в знании умных слов они зачастую могли дать фору если не приват-доценту, то студенту-первогодку точно. Не зря именно печатники считались авангардом рабочего класса — именно с забастовки московских типографий в сентябре началась всеобщая стачка, к середине октября парализовавшая всю экономическую жизнь в стране и заставившая царя подписать Манифест.
— Можно так… — задумчиво предложил рабочий с бородкой. — Один высаживает раму, другой сразу метает внутрь бомбу.
— Рамы-то двойные, дурак! — подал кто-то голос.
— Ну, обе высадить…
— Тихо все! — фальцетом крикнул Лёнька, и спор угас. Было даже странно видеть, что этого плюгавого и рябоватого белобрысого паренька в кожанке все рабочие так слушаются. — Устроили тут бардак! Вы что, от Зефирова анархизма понабрались? Тогда вам в нашей партии делать нечего!
— Анархия, вообще-то, это не… — поднял было палец химик, но Лёнька не дал ему докончить, сердито шикнув:
— Тихо, Зефиров! Серьёзный вопрос на повестке, не шутка, — Лёнька обвёл взглядом собирающихся вокруг него рабочих. — Никаких дискуссий по вопросам тактики я вести с вами не собираюсь. На комитете голосовали за меня? Голосовали. Теперь извольте подчиняться, а кто не хочет — скатертью дорога, только оружие сдай. Брать Николаевский вокзал, товарищи, конечно, надо, это всем очевидно. Но надо брать и Сущёвскую часть! Диспозиция на текущий момент такова, что вокзал нам пока наличными силами не взять, — и действительно, сложно было предполагать, что десяток человек, столпившихся сейчас вокруг Лёньки, смогут занять обложенный войсками вокзал главной железной дороги страны. — Снимать людей с осады Сущёвки тоже нельзя, да те же кротовцы и не пойдут никуда. Но можно, как предлагает вот товарищ Кассандра, испортить пути. Это можно сделать динамитом. Как вы, товарищи, все помните, мы пришли сюда, чтобы Зефиров нам сладил бомбу, чтобы ей напугать городовых в Сущёвке. Но Зефиров, который, как известно, анархист и приказов не признаёт, — не удержался Лёнька, — снарядил нам не одну бомбу, а три. Тем самым поставив нас всех под угрозу попасть под взрыв одновременно трёх бомб!
— Лёнь, ну хватит уже, а, — попросил Зефиров.
— Однако, анархическое поведение товарища Зефирова в итоге сыграло нам на руку, — ровно и гладко продолжал большевик. Похоже, что Лёнька выступать перед рабочими был привычен и делал это совсем не так, как Медведь, — не пытался громкими лозунгами и рубящими жестами взбудоражить толпу, зажечь и порывисто увлечь за собой; нет, Лёнька говорил размеренно, как по писаному, и речь его больше походила не на экстатическую проповедь революционного Савонаролы, а на гимназический урок — однако, урок такого учителя, который, все знают, зорко следит за каждым в классе и непременно проверит усвоенное по окончании занятия. — И, раз бомбы у нас в наличии три, мы вполне можем выделить одну бомбу, чтобы сейчас можно было ей испортить пути. Поэтому мы сейчас пошлём троих. Троих человек с бомбой, чтобы они испортили пути. Ну и вот товарищи эсеры туда же пойдут, я так понимаю. Пятерых человек должно быть достаточно, чтобы всё как надо сделать. Остальные действуем, как намечали раньше. Кто желает идти портить пути с эсерами?
— Я пойду, — тут же поднял руку Зефиров. — С эсерами всяко веселей, чем с вами тут. Как на поминках всегда.
Больше руку никто не поднимал, и Лёнька сам показал сперва на полноватого рабочего лет тридцати-тридцати пяти в полушубке, с русой бородкой, больше похожего не на пролетария, а на какого-то земского врача, и ещё одного, чернявого, с густой неряшливой щетиной, с которой уже сливались небольшие усики. — Балакин, Чибисов, пойдёте с эсерами. Как взорвёте пути, идите сразу к Сущёвской части: даст бог, мы её к этому времени уже возьмём. Надо, надо нам сегодня её взять до ночи! — энергично добавил Лёнька. — Ну, вперёд. Да бомбы не забудьте!
— Так две брать? — спросил кто-то из рабочих.
— Да, да, берите две, — откликнулся Лёнька, а Зефиров добавил:
— Осторожней с ними! — и поспешил за дверь отдела рекламы: — Давайте я вот круглую возьму, а вы эти две берите.
Рабочие во главе с Лёнькой потянулись к выходу, топая сапогами по лестнице: двое осторожно несли в руках плоские жестяные коробки, по форме напоминающие массивные тома вроде энциклопедий. В конторе типографии остались только Анчар с Герой да Чибисов с Балакиным, озадаченно оглядывающие новых спутников. Из дверей отдела рекламы появился Зефиров с крупным, длиной в аршин, цилиндром из жёлтой жести в руках, напоминавшим гильзу от большого пушечного снаряда. Продольный шов цилиндра был грубо соединён рядом сапожных гвоздиков, неровный жестяной край торчал заусенцами. Торцы цилиндра закрывали круглые крышки от бонбоньерок: на той, что сверху, была картинка: мило улыбающаяся дамочка в старомодном платье с оборочками, с корзиной красных цветов в руках: «Торговый Домъ наслѣдницы Яни Янулы Панайот, Москва».
— Это вот бомба, — тихо сказал Зефиров. — Я почему такой формы оболочку сделал? Думал, что маскировка будет: её вот так можно простынёй какой-нибудь обмотать, и будет вроде как грудной ребёнок. Можно к любому офицеру подойти, не вызывая подозрений, — Зефиров посмотрел на Гертруду с вопросительным видом: мол, кому ещё с замаскированной так бомбой ходить, как не ей?
— Длинновата для ребёнка-то, — хмуро сказал небритый Чибисов, разглядывая бомбу.
— Ну… такой вот ребёнок. Ребёнок-богатырь, — странновато сказал Зефиров, рассматривая лежащее у него на руках творение, склонив голову набок. Сейчас он действительно комично напоминал молодого отца, держащего на руках грудного младенца.
— У вас оружие-то есть, а, эсеры? — хрипловато спросил Балакин, надевающий в сторонке пальто и, услышав, что оружия нет, вздохнул: — Хреново. А у тебя, химик, есть?
— А? — поднял голову Зефиров. — А, да, у меня есть револьвер, он там лежит. Сейчас принесу. На-ка, держи, — и он сунул бомбу в руки Балакину. Тот оторопело подхватил адскую машину, весь замерев и даже, кажется, дышать перестав.
— А она н-не рванёт? — испуганно обратился он вслед опять ушедшему за дверь отдела рекламы Зефирову.
— Если уронишь, то рванёт, — спокойно откликнулся Зефиров из-за двери, и Балакин осторожно перехватил бомбу понадёжнее и прижал к груди.