Просмотр сообщения в игре «Эсер без бомбы — не эсер»

Каретная площадь проводила Анчара и Геру «марсианским концертом» — по сигналу с баррикады собравшаяся у решёток и жестяных листов толпа начала вразнобой с жутким, первобытным грохотом колотить по ним, и всё это — раскрасневшийся господин в пальто с бобровым воротником, озверело лупящий тростью по рыжему кровельному листу, несколько поднимающихся и опускающихся серых спин в кружок, как у крестьян, орудующих цепами на молотильне, замотанная в серую шаль баба, выделывающая руками в варежках что-то вроде дирижёрских пассов, вероятно, полагавшая своё представление очень смешным, — всё это выглядело так нереально, так не вязалось с обычным обликом вечерней зимней Москвы, что впору было поверить, что столица и правда подверглась какому-то марсианскому вторжению — благо и цвет флагов был подходящий.

Тем временем вечерело: зашло солнце, и до того скрытое свинцовыми тучами, и самое время было бы зажигать газовое освещение, но дела никому не было до газового освещения: фонари стояли тёмные, темны были и окна домов на Пименовской, по которой Анчар с Герой шли к типографии, и лишь кое-где в окнах проглядывался жёлтый свет лампы или свечи, но и тот через щель в задёрнутых шторах. Зато сейчас, в сгущающихся сине-снежных ветреных сумерках, особенно ярко виднелись костры сзади на Каретной площади, и спереди у выхода в Щемиловский тупик, где у самого здания типографии Кушнарёва стояла ещё одна баррикада.


Со стороны Каретной доносилась разрозненная револьверная пальба, откуда-то издалека, вероятно, со Страстной, всё ещё бил пулемёт, но орудия больше не грохали. Здесь же, кажется, было безопасно, и потому у костров кучковались люди, странными тёмными силуэтами выделяющиеся за огнями, жарко пылающими в сиреневой полутьме. Народу, впрочем, становилось меньше, — ещё разбредались по тротуарам зеваки, уходящие прочь с Каретной площади, но не было уже тех праздношатающихся масленичных толп, которых так много сегодня видели на улицах Анчар и Гера. Кто-то, впрочем, не спешил расходиться, останавливаясь у горячо обдающего жаром, бросающего снопы искр костра, обмениваясь новостями с Каретной площади (там шёл бой), от Сущевской части (там ничего не изменилось) и иных мест.

У костра быстро выяснили, что Лёньку нужно было искать в типографии: туда и направились. Вход в типографию был так же украшен красными флагами, как ресторан «Волна» и столовая Прохоровской мануфактуры, но внутри было иначе: вместо шумного революционного бардака подпольщиков встретил пустой печатный зал: ряды типографских станков — блестящие в полумраке стальные шестерни, тёмные валы, медные рычаги, массивные чугунные станины. Во время жизни в Женеве Анчар помогал в типографии, выпускавшей «Революционную Россию», но там и зал был куда меньше, и станки попроще, — но всё же и здесь он узнавал какие-то вещи: вот промазной валик для нанесения краски, вот крючок наборщика, которым ловко можно выдернуть неправильную литеру из формы, вот щётка для очистки краски, совсем как обувная и такая же почерневшая. А вот Гертруда во время работы в ревельской газете «Postimees» видела точно такие же станки (редакция была сверху, типография в подвале) и знала, как они называются: ротационные офсетные станки «Кёниг унд Бауэр». Двинулись дальше.

Поднявшись на второй этаж, гулко ступая по пустому помещению, миновали тёмный наборный зал с погасшими электрическими лампами с потолка, рядами столов, шрифтовых касс. Каких мучений стоило достать пятнадцать фунтов русского шрифта в Женеве, как все в типографии тогда проклинали Кирилла и Мефодия за то, что нигде во всей Швейцарии не найти литер с ятями, буками и ерами, — а вот тут целые кассы, десятки, сотни фунтов увесистых свинцовых кубиков литер. Поднялись по лестнице на третий этаж в контору, и только здесь увидели людей: в напряжённой тишине на стульях, столах и подоконниках сидело с десяток человек, по виду рабочих.


Анчар только хотел обратиться к кому-то из дружинников, странно рассевшихся не по всему залу, а кучкой рядом с лестницей, в дальнем от кабинетов конце, но на него тут же гневным шёпотом шикнули:
— Тихо!… Тихо!… — и замахали руками. Один из дружинников, лет двадцати пяти, с жидкими соломенными волосами и белесыми, еле заметными на рябоватом лице усиками, показал Анчару и Гере, чтобы они дальше не ходили, а подождали. Все дружинники тут чего-то ждали, поняли гости: все глядели на дверь с табличкой «Отдѣлъ рекламы», как будто сейчас из-за неё должен появиться какой-то гений рекламного дела с объявлением, которое заставило бы всех солдат и городовых в один момент перейти на сторону народа с оружием в руках.
— Там у нас того… — шёпотом обратился он к Анчару, поднявшись со стула, — мешать нельзя. Стенка тонкая, всё слыхать. Чуть чего, всё, — он беззвучно изобразил руками подобие взрыва.

Принялись ждать. В конторской зале резко пахло керосиновым чадом от трёх стоящих на столах и балюстраде у лестницы ламп с неэкономно выдвинутыми фитилями, но зал был большой, и даже яркого огня чадящих ламп не хватало: углы зала тонули в дрожащих тенях. За окнами с переложенными ватой рамами совсем засиневело, и снег, кажется, всё усиливался, тонким белым слоем оседая снизу стекла. Несколько дружинников курили, распространяя резкий сладковатый запах дешёвых папирос.
— Что-то долго больно он с одной-то бомбой возится, — шёпотом сказал один, в низко надвинутом картузе, сидящий на балюстраде.
— Такое уж дело… — прокомментировал кто-то. — Осторожно надо. Не торопи, а то рванёт.
Один из рабочих встал, крадучись двинулся к окну, протяжно поскрипывая досками пола. На него шикнули:
— Куда?…
— Я это… — шёпотом ответил рабочий, виновато оглядываясь, — фортку открыть. А то запах…
— Подь сюда!… — цыкнули на него, и в этот момент дверь отдела рекламы распахнулась. На пороге стоял долговязый длинноволосый парень, по виду студент младших курсов, с косо сидящим на носу пенсне, в косоворотке и расстёгнутом жилете, с мятой папиросой в губах.

— Готово! Все три снарядил! — громко объявил парень, измождёно привалился к косяку и с делано безразличным видом затянулся папиросой, картинно откидывая сальные русые волосы со лба. Все повскакивали, с облегчением загалдели, начали поздравлять химика с удачной сборкой бомб. Тот в ответ слабо улыбался, как изнурённый победитель марафонского забега: — Да, можно брать, да, — важно говорил он, видимо, с удовольствием выделываясь перед товарищами, наслаждаясь своим успехом, — только осторожней берите, без резких движений: это ударные бомбы!

Единственным из дружинников, кто, кажется, не был особо впечатлён успехом химика, оказался тот самый белобрысый рябоватый рабочий, остановивший Анчара. Сейчас он отвёл химика в сторону и строго заговорил с ним, зло глядя на долговязого студента снизу вверх:
— Зефиров, у тебя в голове что, вообще пусто — три бомбы сразу снаряжать? А… — здесь у рабочего от гнева перехватило дыхание, он запнулся, — а если бы одна взорвалась, то и две другие вместе с ней, так, что ли?
— Ну Лёня, — с беззаботной ленцой отвечал студент, пустив папиросный дым вверх тонкой струйкой, — я тебя не учу, как дружину в бой водить? Давай ты меня тоже не будешь учить, как бомбы снаряжать? Я, между прочим, сейчас вот настолечко, — Зефиров показал пальцами, насколечко, — от смерти прошёл.
— Ты понимаешь, дурак, что ты нас бы всех угробил? Мы тут сидели, думали в безопасности, но это ведь от одной бомбы в безопасности! А если бы три разом взорвались, что от нас тут осталось, об этом ты подумал?
— Я тебе говорю, Лёня, ты не понимаешь, тут по одной собирать никак невозможно! Надо три сразу, а то пропадёт настрой, рука дрогнет, — всё, кирдык, — студент легко махнул рукой с папиросой, как пьяный.
— Чёртов анархист, — хмуро выругался Лёня, видимо, поняв, что в теперешнем состоянии с Зефировым разговаривать толку мало. — Потом с тобой поговорим ещё.